Ореховый хлеб

— Думаешь, я тебя боюсь? — Жаренас засохшей травинкой беспечно ковырял в зубах — Ничего ты не можешь мне сделать… Ты во сто крат омерзительнее меня, только не хочешь себе в этом признаться, не так разве? И спасибо тебе, что приехал. Теперь я уже больше не Прунце.

Ясон начал раздеваться, он скинул пиджак и стащил с себя рубашку, кожа его стала гусиной, он расстегнул пояс с планшеткой и пустым футляром от ножа и остался голым. Тут Жаренас перестал жевать травинку, он начал озираться вокруг, как бы зовя на помощь, а Ясон, оттолкнувшись от берега, бросился головой в воду, но тут же вынырнул и стал растирать свое тело илистым песком, пока не растер его докрасна, и тогда он почувствовал жар во всем теле, а от хмеля в нем не осталось и следа.

— Сразу видать, что у тебя в голове не все в порядке, — сказал Прунце и невольно поднял воротник своего пальто.

— У меня в голове все в полном порядке, — сказал Ясон, — ты ничего не понимаешь… так делали Синопа, маленький индеец, и все дакотцы.

— Дакотцы… — протянул Жаренас и внезапно ощутил острую ненависть к другу своих юных дней, к его мокрым волосам, с которых еще стекала вода, и к неуемной его самоуверенности (идиотизму! идиотизму! — говорил про себя Жаренас), и, уходя, он бросил еще раз взгляд на Ясона, прищурив один глаз, и нажал воображаемую кнопку фотоаппарата: пикшт — Ясон анфас, пикшт — Ясон в профиль на фоне решетки. И, направляясь в сторону мыловарни, где бульдозеры сворачивали дымоходы и стены, Прунце принялся вклеивать эти снимки в папку, выводя в воздухе пальцем: Ясон, пол — муж., национальность — дакотец; потом зачеркивает это слово и пишет: родители — отца нету, мать — не установлена, социальное происхождение — из картофеля… Ха, ха, из картофеля!.. категория преступления — шантаж, изнасилование, авантюризм, алкоголизм, бремя для общества и т. д. и т. п. И тогда директор ресторана выбивает из-под ног Ясона табуретку, и тот повисает в петле…

— О господи! — воскликнул Жаренас, вздыхая. — И с дохой неладно вышло… Хотя, впрочем, не маленький, озябнет и сам прибежит.

А Ясон тем временем застегнул свой пиджак на все пуговицы, поднял его отвороты и скрепил их алюминиевой проволокой.

Автобус Веясишкского дома для престарелых трясется на каменистом шоссе, дверцы его дребезжат, дребезжат стекла, замороженная морская рыба постепенно оттаивает, и жидкость из ящиков растекается по полу автобуса, а мамаша полулежит на заднем сиденье, заботливо укутанная в одеяла, держа свою новую зеленую сумочку и коробку с ботинками на коленях.

— Притомились, сударыня? — справляется, не оборачиваясь, толстяк в полширины автобуса. — Ничего, скоро прибудем в Веясишкис и отдохнем.

— Да и правда, уже на покой тянет, — слабым голосом отзывается мамаша, — на отдых…

Она закрыла глаза и вдруг начала постепенно, едва заметно оседать на своем месте, как бы желая поудобней устроиться на сиденье, голова ее сникла, рука упала с коленей. И тогда колеса автобуса забуксовали, мотор громко взвыл и вдруг умолк, и автобус уже едет совсем беззвучно, все глубже ныряя в черный туннель, он несется, почти не касаясь колесами земли, к яркому, слепящему свету в конце туннеля… А там уже стоят, словно выстроившись в хоре, все обитатели дома для престарелых, даже кобылка с забинтованной ногой со своим жеребенком — и все ласково улыбаются, а впереди стоит счастливый Йокубас Пищикас возле печурки для гренков, похожей на маленький блестящий органчик…

С темнотой в Ясонеляй въехала какая-то защитного цвета машина, полная людей в военной форме, она промчалась по улицам, просвечивая их своими мощными фарами, пролетела мимо картофельного поля, мимо костра, полыхавшего возле снесенных развалин мыловарни, затем снова вернулась в город и на пустынной автобусной станции приперла своими слепящими фарами Ясона к стене. Хлопнула дверца машины, и Ясон, ослепленный ярким светом, услышал мужские голоса. Машина дала сигнал и унеслась назад по шоссе, визжа покрышками на поворотах. Кто-то подошел к нему в темноте, дыша прямо в лицо, и вдруг крепко обвил его шею руками и прижался к нему.

— Рута! — вскричал Ясон.

— Да, это я, Ясон, — шепчет Рута, — приехала из Укмерге… А дети болеют… Видно, простыли при переезде. Боже… боже!.. я-то ведь вышла только в аптеку за лекарством… но вдруг подумала, может, никогда больше тебя не увижу, и вот приехала с первой попавшейся… с солдатами… Тебе холодно, Ясон. Где твоя шуба?

— Уплыла, — говорит Ясон, — в ресторане моя доха. Ничего больше мне не оставили, даже развалин… А ты как раз подоспела, сегодня мои проводы. Прунце мясо жарит.

— Ты болен, Ясон, — говорит Рута, — и не спорь со мной, ты весь горишь.

— Нет, это не я горю, — пытается объяснить Ясон, — это, наверно, душа моя так горит.