Ореховый хлеб

И она уводит Ясона в детдом, на второй этаж и укладывает в пустую кровать в спальне. Дежурная воспитательница приносит три одеяла и термометр. Дети спят с раскрытыми ртами, и у мальчика, лежащего рядом с Ясоном, стриженая голова, местами вымазанная зеленкой, похожа в ночном освещении на глобус с континентами и множеством мелких островов.

Директорша о чем-то шепчется с воспитательницей, шепчется долго, и Ясону кажется, что они что-то напевают и танцуют, витая вокруг его койки, и он погружается в глубокий сон.

На дворе выпал снег, он падает густыми хлопьями, и на этот раз, как видно, всерьез за несколько минут он покрывает белой пеленой весь хозяйственный двор детдома, трактор, крыши домов в местечке и окончательно гасит костер за картофельным полем, возле сровненных с землей развалин бывшего мыловаренного завода. И Пранас Жаренас подался домой — без шляпы, с заснеженной головой и побелевшими бровями, аккордеон без футляра висит на ремне, перекинутом через плечо, и чуть не волочится за ним по земле. На большом расстоянии за Жаренасом плетется Навицкас, громко зовя собаку, и, приблизившись уже к окраине Ясонеляй, они слышат знакомую музыку Матулёниса и не могут взять в толк, сами ли они или Матулёнис спутал день с ночью.

…Но что за разница? Нужно остановиться и хоть раз вслушаться в эту музыку и в слова, произносимые мужскими и женскими голосами, чтобы понять наконец, о чем тут поется. Несомненно, это о сотворении и начале всего сущего… И самого Ясона…

ГЕНРИХ МОНТЕ

«Et egressus ibat secundum consuetudinem in Montem Olivarum. Secuti sunt autem ilium et discipuli. Positis genibus orabat, dicens: «Pater, si vis, transfer calicem istum a me; sed Tua fiat». Apparauit autem illi angelus de coelo, confortans eum. Et factus in agonia, prolixius orabat. Et factus est sudor eius sicut guttae sanguinis decurrentis in terram»[1].

Занималось хмурое, ненастное утро. Магистр Ордена крестоносцев Хартмунд фон Грумбах закрыл Евангелие. Слуга Иоганн поднес ему чашу.

— Да будет не моя, а твоя воля… — пробормотал Хартмунд, опуская руки в чашу, и, зачерпнув воды, ополоснул свое высохшее бородатое лицо.

— Что делают пруссы? — спросил он.

— То же, что и вчера. Сидят и пьют.

Иоганн смотрел на спину магистра с кровавыми следами врезавшейся в тело кольчуги и покусывал губу.

— Магистр, — начал он. — Этой ночью мне снова приснился все тот же сон: я видел благословенных Бернарда, Доминика, Франциска и Августина; они шли со своими братьями и с вами, магистр.

— Доспехи! — приказал Хартмунд. — Иоганн, я уже слышал про этот сон. Тебе всегда начинают сниться сны, когда ты хочешь утаить свои греховные делишки.

— Но этой ночью, светлейший магистр, передо мной явилась пресвятая дева Мария; приподняв вашу накидку, она показала на раны и сказала: «Божьей милостью избранный мною светлейший магистр во спасение души донашивает уже третью железную кольчугу».

— Лжешь, — угрюмо и со злорадством в голосе прервал его Хартмунд. — Ты слишком глуп, чтобы видеть такие сны. Я все равно повешу тебя за обжорство и лень. Мне сообщили, что ты вчера вылакал все мое освященное вино… А теперь прикажи братьям, чтобы начинали.

Пруссы вместе с орденскими братьями уже второй день сидели за длинными столами и, переевши, не могли даже подумать ни о дичи, ни о вине. И когда прислуживающие братья внесли на деревянных блюдах капусту, крестоносцы радостно оживились, а пруссы, притихнув, с удивлением смотрели, как орденские братья с хрустом поедают это невиданное пруссами кушанье.

Хмельной прусс, размахивая грамотой, выданной ему орденом за восковыми печатями, нашептывал своему соседу:

— Вот видишь, они такие же люди, как и мы, только что оружия у них больше… Мы никогда их не победим, потому что они способны есть траву… Им и в пустыне не страшно будет…

Тем временем крестоносцы с наслаждением поедали капусту, и тот же прусс, следящий за ними исподлобья, внезапно хлопнул грамотой по столу и громко, чтобы услышали все присутствующие пруссы, воскликнул:

— Ничего, и мы научимся!

И он с отвращением принялся жевать капустный лист. Несколько пруссов последовали его примеру. А крестоносцы снисходительно улыбались.

Хартмунд фон Грумбах стоял, укрывшись в тени галереи, и, наморщив лоб, смотрел на прусса, упорно жующего и проглатывающего целые листы капусты, пока его челюсти вдруг не перестали двигаться и он не поднял глаза к галерее.

— Хвала нашему господу Иисусу Христу, прусские вожди! Как я вижу, ваши души пребывают в мире и покое, — промолвил магистр, выходя на свет. — Удовлетворены ли вы нашим братским соглашением?

— Да, — ответили пруссы.

— Отправились ли посланцы с этой доброй вестью в ваши земли?

— Да, — ответили пруссы.

— В псалмах говорится: да воцарятся мир и благодать, — сказал магистр и поднял руку. — Так выпейте же.

— За фон Грумбаха! — подняли кубки пруссы.

Магистр опустил руку и вдруг негромко спросил:

— Дорогие мои гости! Чего заслужил человек, который, пользуясь гостеприимством, угощаясь яствами и напитками, вонзает в спину хозяина нож?