Ореховый хлеб

— Мне уже давно надо было вернуться назад, — говорит Рута и, приподнявшись на цыпочках, пытается разглядеть расписание автобусов. — Господи, еще целый час ждать! — Она смотрит на Ясона, в тревоге сдвинув брови, и вдруг берет его за руку и ведет за собой. Да, они идут к дому Прунце. По двору разгуливает свинья, далеко за картофельным полем полыхает огонь. Рута отпирает дверь и, ухватившись за руку Ясона, ведет его по пустым, неубранным комнатам.

— Я люблю тебя! — говорит Рута. — Я совсем, совсем уже потеряла всякий стыд… Ведь я вышла только за аспирином и горчичниками… Ясон, Ясон, меня накажет бог?

— Я защищу тебя перед богом.

— И зачем ты пришел, Ясон! — говорит Рута и зажигает свет. — Чтобы погубить меня? И моих детей?

— Честное слово, я слишком счастлив, чтобы кого-нибудь погубить, даже самое малое существо.

— Я уже ничего больше не понимаю, — говорит Рута. — У меня ничего больше нет. Ни сил, ни разума, даже страха больше не осталось.

И она вдруг поспешно, не снимая даже перчаток, заводит и ставит будильник, стаскивает с кровати простыню со следами чьих-то ног и стелет свежую, потом срывает с рук перчатки и разгибает проволоку, которой застегнуты отвороты пиджака у Ясона, и Ясон, затаив дыхание, не смеет даже взглянуть на Руту и смотрит поверх ее головы на стену, на картину с общим видом ясонеляйского ресторана, потом на фотографию Руты с двумя косичками и с велосипедом.

Два ее старших мальчика усаживаются сзади на багажнике, а самый маленький покачивается в люльке, подвешенной к рулю велосипеда, Ясон уже дожидается их впереди, хотя вовсе не обязательно на него наехать. Непревзойденные укмергские врачи прислоняют велосипед к рентгеновскому аппарату, дети играют на Ясоновой дохе, а сам Ясон вместе с Рутой стоят за экраном и сосут леденцовые петушки… И тогда врачи, незабываемые укмергские врачи, просят их не сосать больше леденцовых петушков, а поцеловаться и затаить дыхание, — и на голубом экране тогда засветилось большое красное сердце Ясона и немного поменьше — сердце Руты, а пониже, под ее сердцем, лежит закутанный в золотистую, совсем как у Ясона, шубенку младенец…

Неважно, что здесь поле, что дымится еще пыль над совершенно сровненной с землей бывшей мыловарней. Жаренас застилает ржавый бак скатертью, Навицкас открывает чемодан и достает оттуда бутылки и закуску, и этот стол под открытым небом, накрытый для проводов Ясона, становится похожим на своеобразный походный алтарь, и кажется, будто директор ресторана с прислуживающим ему двоюродным братом Навицкасом готовится отслужить мессу или обряд причастия над Ясоном. А Ясона нет как нет.

Ребята из межколхозной стройки, столь быстро снесшие с лица земли этот мыловаренный заводик, погружают свой бульдозер на платформу и, подойдя к алтарю Жаренаса, получают обещанные им семьдесят рублей. Но они выглядят скорее рассерженными, чем довольными, и не остаются даже на выпивку, а сами без спроса берут с собой несколько бутылок.

— Спасибо, ребята, спасибо, — благодарит их Жаренас, а те садятся в свою многотонную машину с бульдозером на прицепе и сворачивают на шоссе, сами не понимая, чем они в глубине души обижены, почему втайне ненавидят Жаренаса, его пальто с воротником из искусственного каракуля, искусственную ногу Навицкаса, ржавые баки, неизвестно зачем накрытые белыми скатертями, и даже те семьдесят рублей, заработанные за без малого половину дня.

— Ты бы хоть шубу ему оставил, — говорит Навицкас, глядя куда-то в сторону Ясонеляй. — Не лето ведь.

— Может, и надо было, — соглашается Жаренас, — может, с дохой-то малость и перегнул, но не зверь я ведь, придет, как человек, тихо, спокойно, не будет куражиться, увидит, что от его притона осталось, — а тогда, пожалуйста, дам ему выпить, и поговорим по-мужски, и шубу отдам, и билет обратно, словом, терпение, Навицкас, терпение… — И он налил себе и Навицкасу, поднял глаза к небу и выпил. — Мне не жаль денег, мне ничего не жаль. — Директор ресторана поднял руку в черной перчатке. — Но я выкурю отсюда Ясона. За тысячу километров он будет обходить Ясонеляй. Пускай придет только, и я докажу ему все его ничтожество, раскрою его притворство, идиотское упорство… Не хотите, Ясон, понять, что мы уже не какие-то дакотцы или ирокезцы?.. Отгоните собаку, Навицкас!

Вокруг костра, на котором жарится на вертелах мясо, уже давно бегает отощавший пес, настороженно прислушиваясь к словам директора ресторана.

— Да пусть его, пускай и ему кусочек какой перепадет, — говорит Навицкас, — все равно Ясон не придет… И Рута уже не вернется.

— А я обожду, покуда она в Укмерге ума-разума наберется. А тогда и приедет. Ничего, переживет она Ясона, как какой-нибудь кошмарный сон. Сегодня я звонил в Укмерге. Да, Навицкас, Рута уже приходит в себя, вся ее родня, к твоему сведению, стоит за меня, любит, уважает меня!

Двоюродный брат Навицкас приседает перед костром на корточки и бросает собаке жирный кусок свинины.