Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

— Палач!.. Палач! — вне себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев, и Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь».

Ливенцев был ранен. Но и «выздоровев от раны в грудь, он не искал себе места в тылу, как делали многие другие, — его тянуло снова на фронт».

Для Ливенцева и его единомышленников вроде Аксютина и Калугина война — величайшее зло, и окончание ее они связывают с революцией. Война для Ливенцева стала суровой школой политического воспитания. На нее он смотрит глубже, чем многие однополчане. «Это война угля и железа, — говорит он. — Вы о солдатах только думаете, а рабочие? Рабочих вы в счет не ставите?.. Кто готовит снаряды и патроны, и винтовки, и орудия? Рабочие!.. Говорите еще и об их терпении, выдержке. Они ведь тоже могут вдруг не выдержать, и тогда войне будет конец, так как воевать будет нечем».

Ливенцев ненавидит войну, против нее он готов везде кричать во весь голос: «…чтобы миллионы смертей на миллионы людей шли от других миллионов людей теперь, в двадцатом веке, — это что за нелепость такая! И разве у меня, человека, не могут найтись слова, понятные всем людям?

— В моей комнате? — чуть улыбнулся Моняков, не открывая глаз.

— Ничего! Я когда-нибудь скажу такие слова, когда будет для этого побольше слушателей, чем в вашей комнате! Я найду для этого подходящий случай… И попробую сказать их громко!»

Да, нашлись слова против войны, понятные всем людям, у Ливенцева-Ценского. И аудитория нашлась — это многотысячные читатели «Преображения России». Нашлись они и у Сыромолотова-Ценского. Ведь это он, художник Сыромолотов, ненавидящий войну так же, как и прапорщик Ливенцев, говорит: «Черт возьми, какой же убыточный путь прогресса эта самая война! Где-то я читал о двух шотландских кошках, которые дрались между собой до того, представьте, яростно, что от них остались всего-навсего одни хвосты! Так вот, чтобы такого грустного пейзажа не получилось на полотне Земли, начнут грядущие поколения думать: а нельзя ли как-нибудь обойтись друг с другом поделикатней, чтобы не вспоминали историки с сокрушением сердечным: «Эх был когда-то 19 век! До чего же необыкновенно золотой был этот покойничек!»

«Грядущее поколение» — это наше поколение. Как сильно и убедительно звучат эти слова сегодня, когда все человечество поднимает свой голос против опустошительной военной катастрофы, в защиту вечного мира на земле. И в могучем, многомиллионном хоре слышен голос пламенного борца за мир писателя Сергеева-Ценского, чьи книги — разящее оружие, направленное против поджигателей мировой войны.

Ливенцев пришел в революцию, потому что он крепко-накрепко был связан с судьбой народа. «Всегда с народом» — таков девиз Ливенцева и тогда, когда он еще слабо разбирался в политических событиях, и тогда, когда он решает в конце войны сохранить оружие для революционных битв. Он предвидел неизбежность новой, на этот раз уже победоносной революции, которая освободит народ от векового рабства. Интересен разговор офицеров о судьбе России. Кое-кто из армейских «философов-пророков» говорит, что в результате войны Россия погибнет. Революционно настроенный офицер Аксютин убежденно отвечает: «У России после этой войны прекраснейшее может быть будущее. Превосходнейшее. Завиднейшее для всех!»

Эту мысль тотчас же развил Ливенцев: «Была страшная севастопольская война и принесла России эпоху великих реформ. Что может быть страшнее этой войны? Но я уверен, что она принесет не реформы уже, то есть заплаты на государственном нашем обломовском халате, а настоящие подлинные сво-бо-ды!»

Ливенцев и его товарищи оказались правы, предсказания их сбылись. Ливенцев дрался за эти свободы с врагами народа в годы гражданской войны. К сожалению, сюжетная линия Ливенцева осталась в эпопее незавершенной. Смерть помешала писателю создать три центральных произведения эпопеи: роман «Зрелая осень» и повести «Приезд Ленина» и «Великий Октябрь». Здесь, особенно в «Зрелой осени», судя по черновым наброскам и планам, сохранившимся в литературном архиве писателя, Ливенцеву предназначалась ведущая роль. Говоря о черновых набросках и планах, мы нисколько не противоречим тому, что Ценский писал набело. В свои записные тетради он заносил отдельные детали, делал наброски фабулы, эскизы глав, это была большая предварительная работа. Но рукописей своих он почти никогда не правил.

С Николаем Ивановичем Ливенцевым, крупным советским ученым, профессором математики, мы встречаемся в эпилоге эпопеи — в «Свидании», где он мельком упоминает о своей суровой жизни в годы гражданской войны. Это уже зрелый коммунист, прошедший путь борьбы за дело народа, за советскую власть. Он советует молодому советскому инженеру Лене Слесареву, как представителю своей смены, быть твердым и непримиримым к тем, кто мешает нам строить новую, счастливую жизнь.