Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

Что это за основа, критик недоговаривает. Надо полагать, он имеет в виду иное, справедливое социальное устройство жизни. Но об этом читатель должен догадываться.

В 1913 году наиболее полный разбор творчества С. Н. Сергеева-Ценского сделал А. Г. Горнфельд. Заканчивая свою статью, он писал: «В умственном беспокойстве», в творческих «движениях» пойдет дальше в тяжелый и опасный путь художественная мысль Сергеева-Ценского». Об этой статье Сергей Николаевич писал ее автору в апреле 1914 года: «Ваша статья — это единственное, что обо мне сказано по существу…» (подчеркнуто Ценским. — И. Ш.).

Писателя интересовали не оценки и приговоры, а обстоятельный профессиональный разговор по существу.

В 1913 году в Алушту пришло письмо из Куоккалы от Ильи Ефимовича Репина, которому Сергей Николаевич совсем недавно выслал книгу своих последних произведений («Медвежонок», «Пристав Дерябин», «Ближний», «Недра», «Неторопливое солнце»). На книге автор поставил посвящение Репину, а в письме выражал глубокое сочувствие художнику, картину которого «Иван Грозный и сын его Иван» испортил хулиганствующий психопат Балашов. Это было время, когда декадентское отребье повело бешеное наступление на. художников-реалистов. В ответ на книгу и письмо Илья Ефимович писал:

«Дорогой Сергей Николаевич!

Какое дивное удовольствие доставили мне Вы своею книгой!.. Читаю и боюсь, что она скоро кончится. И что это у Вас за способность быть таким интересным!!! Все так у Вас особенно, неожиданно и как-то трогательно…

Даже пристав Дерябин захватывает иногда до восхищения!.. А бедняга «Ближний»!.. «Можьно?». Представьте, что еще сегодня, перелистывая свои альбомчики карманные, я нашел в одном — ну, точно я с «Ближнего» зарисовал, когда он спал в поезде…

Спасибо! Спасибо, что вспомнили меня, а посвящением я даже очень, очень сконфужен. Это уже не в коня корм… Да, заправилы глупой волей Балашова, я думаю, зубами скрежещут от этих утех по моему адресу, какие поплыли ко мне из разных стран и окружили меня нежными благожеланиями на закате моих дней…»

Последнее письмо от Репина Ценский получил уже в 1926 году. И снова Илья Ефимович говорит о Ценском-писателе:

«О милый, дорогой Сергей Николаевич!

Наконец-то от Вас письмо — и какое письмо!!! Когда человека осчастливят, то он уже впадает в раж и предается бурным несбыточным желаниям! И я, я— уже почти беззубый старикашка, возмечтал: «Повоюем, черт возьми!» Может быть, мне когда-нибудь посчастливится услышать Ваше захватывающее душу чтение!.. Ах, как Вы некогда читали вслух! Ваши бравые строки: они дымились огнем и кровью — Вашей кровью — живого кудрявого красавца, сверкающего огненными глазами и, подобно грому, раскатывающему свои героические строки…

…Да, вижу — Вы только что выступили во всеоружии!!! Ну, разумейте, языцы. Прометей не скован, он теперь на свободе! Загремит эхо по горам Кавказа! Далеко отдается живое могучее слово! Достигнет и к нам — отщепенцам. Сюда, на Север, в наши снега и холода, которые, кажется, не думают сдавать… А Вы-то: еще прячетесь от общественного внимания!!! Вас искренно любящий и чтущий Ил. Репин.

Ах! Книги, книги, Ваши книги!!! Жду, жду!!! Будем читать!»

Сергей Николаевич всю жизнь гордился знакомством с Ильей Ефимовичем. В нем он любил не только художника, но и человека, его широкую русскую натуру. В своих воспоминаниях об Илье Ефимовиче Репине Сергеев-Ценский писал:

«Мне лично никогда не приходилось встречать другого человека с таким же сильным и ярким образным мышлением, как у Репина…

…Он был великий художник всегда: каждую минуту бытия — что бы он ни делал, о чем бы и с кем бы ни говорил. Это — отличительное свойство гения, и оно было присуще ему в полной мере. Он и в шестьдесят пять лет, каким я его увидел впервые, готов был любоваться жизнью, как ребенок, и это было в нем привлекательнее всего. Спустя двадцать пять лет такое любование жизнью я встретил только у одного человека, которому было тогда шестьдесят лет, — это был Горький».

Но были в России люди, которые более внимательно, чем критики, читали Сергеева-Ценского.

Однажды — это случилось в 1911 году, после появления в печати «Когда я буду свободен», — в Алушту в дом писателя пожаловали два жандарма. Пришли и, не объяснив цели своего визита, расположились на террасе, подозрительно осматривая и самого писателя и его дом.

— Что все это значит? — возмутился Сергей Николаевич.

Жандармы переглянулись: должно быть, простой вопрос хозяина дома привел их в затруднение.

— А вы, господин хороший, не волнуйтесь, — ответил один из «незваных гостей», — ты своим делом занимайся, а у нас свое дело. Мы тебе не помешаем.

— Не помешаем? Вот как! А если я вас отсюда в шею… попрошу, — вскипел Ценский.

Не имеете правое, поскольку, значит, мы при исполнении службы.

Так это что, домашний арест? Или вы меня просто арестовать явились? Тогда идемте!

— Таких указаний не дано… Сказано — наблюдать… Кхе, кхе… — обмолвился один. — А чтоб арестовывать — не приказано.

— И долго вы будете за мной так наблюдать? — уже сдерживая смех, спросил писатель.