Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

И Ценский сдался, как говорят, капитулировал. Он давно искал для себя какого-нибудь полезного дела. И теперь, казалось, такое нашлось. Хотя и не творчество, а все-таки дело, какой ни есть, а труд. Прельщала его не роль хозяина фермы, роль, которую отводил ему автор «грандиозного замысла», а должность пастуха. Сергей Николаевич так и сказал:

— Только уж без пастушонков — сам буду пасти.

И вот весной, когда рыжие пожухлые горы вдруг засверкали желтыми веселыми подснежниками, а в кустарниках стала пробиваться первая зелень, за Алуштой по диким местам вдоль Ялтинского шоссе уже бродит небольшое стадо отощавших за зиму коров. Возле них высокий смуглый и тоже худой, в старых сапогах, в изрядно поношенном сюртуке, с книгой в руках задумчивый пастух. Весеннее солнце приятно греет высокий, без единой морщины лоб, а южный морской, досадно ненужный ветер треплет густые черные волосы, вылезшие из-под картуза, где им, должно быть, тесно. Иногда он, увлекшись книгой, садится под кустом на сухую прошлогоднюю траву и читает запоем, забыв обо всем. Свежей травы еще мало, и в поисках ее коровы расходятся по огромной территории. Тогда, спохватившись, пастух отрывается от книги и, недовольно покрикивая, начинает собирать стадо. Вспоминаются ему старый пастух и маленький пастушонок из его же рассказа «Поляна», и в густых черных усах прячется долгая и грустная улыбка. Ему смешно и грустно одновременно: так нелепо проходит дорогое время, случайно и безалаберно складывается жизнь. Он подтрунивает над своей судьбой и сам не знает, кого в ней винить. Он отлично видит комичность своего положения. Ему бы сидеть сейчас зй столом и писать начатую им еще в 1912 году эпопею о преображении России. Но он запнулся, не смог разобраться в происходящем. Он видит, что в истории России совершается величественное, подобное геологическому сдвигу, но он еще не может все охватить и взвесить. Появились новые люди и среди них такие, которых не сразу поймешь. Нужно к ним приглядеться. А со стороны трудно — надо быть с ними, участвовать в их делах, пуд соли вместе съесть. Тут-то и сказалась уединенность Сергеева-Ценского от общества.

Капитан Коняев отлично ясен — писатель знает его давно. И Калугина знает. А вот матросов, которые схватили Коняева, сорвали с него офицерские погоны, а самого арестовали и увезли на машине, он понимает не до конца. Писатель знает тот мир, который разрушают революционные матросы. Мир этот ненавистен и ему, Сергееву-Ценскому. Но он хочет понять, спешит образно увидеть, конкретно и живо представить себе и новый мир, который будет построен революционным народом на месте старого.

Да, ему бы понять и писать, а его в Алуште называют «молошником». Обидно и больно, хотя он всеми силами старается заглушить и боль и обиду, убеждая себя в том, что он вот тоже трудится и труд его приносит пользу людям. Ежедневно к нему приезжают за молоком из госпиталей и детского приюта, — он отдает туда молоко бесплатно и совсем не подозревает, что его помощник (он называет себя «компаньоном») все-таки ухитряется сорвать с опекаемых определенную мзду. Сам писатель далек от всего этого: ферма только считается его фермой, он просто пастух.

Революция застала Сергеева-Ценского, как и многих представителей русской интеллигенции, врасплох. Он, жаждавший бури, которая бы развеяла насилие и гнет над трудовым народом, теперь, когда эта буря грянула, не распознал ее, растерялся и, в сущности, остался в стороне от небывалых по масштабам и следствиям всемирно-исторических событий. Прервав литературную работу в годы империалистической войны, он все еще не решался сесть за нее и теперь, когда в огне новой, уже гражданской войны трудовой народ отстаивал свою власть. И дело не в том, что Сергей Николаевич все еще продолжал держаться принципа: когда говорят пушки, музы должны молчать. Он не понимал, что за пушки теперь говорят, не знал, что это уже иные пушки.

Ценский не мог разобраться во всем происходящем вокруг него, особенно если учесть ту сложную и запутанную обстановку, которая складывалась в Крыму. Поэтому он ждал, пока все «отстоится» и «образуется».

Эта позиция «невмешательства» не могла не отразиться и на его творчестве первых лет советской власти.