Оренбургский платок

Теперь самый сердечный мой дружок валидол. Скрозь, куда ни носи меня ноги, он со мной.

У каждого возраста свои погремушки…

У нас в Жёлтом за обычай передавать уменье в наследство из рода в род. В каждом же курене работают платки! Всяк вяжет, как рука возьмёт. У каждого рода своя школка. В каждом доме свои учительки.

Всё, что я знала, отдала дочке, невестке, внучкам.

Все ладно вяжут.

Что ни лето наезжал ко мне внучок Миша.

Вообще-то у меня внуков четверо. Богатая я бабака. Не было лета, чтобы не выгостили все.

А вот — тут уж ничего над собой не поделать, — наичаще и лучше других вспоминается Миша.

Вспоминается с поднятой рукой. В руке пол-литровая банка с живой речной мелочью. И похвалебный крик:

— Бабаля! Во-о скоко наловили!

Меня из счёта он не выпихивал. И на том спасибко.

Рыбачничать люби-ил.

Ну куда!

Отец рыбака[193], и сын в воду смотрит. Батюня у Миши ло-о-овкий рыбарь. Пятернёй нащупает и поймает! Никакой возмилки[194] не надо.

А мы с Мишей, с оглядышем[195] моим, раз за всю неделюшку удочкой лиша одиного малька выдернули из реки.

А визгу дали до небес!

Зато ловить исправно бегали кажинный день.

Как ударники на работу.

Ну, накормишь. Подкопаешь червячков. Хлеба отрежешь да бежмя на Сакмару. Удить пескарей, сигушек, головчаков!.. Удить!!

— Лов на уду! — на смеху кланяются нам рыбачьим приветствием встречные сельчаки.

Кивнёшь в ответ и вжик дальше. Знай летим на всех ветрах. Будто те пескарьки поиссохлись, незнамо как поистосковались по Мише со мнойкой.

А рыбалиха из меня ой да ну!

Ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса.

На последнем дыму еле-еле доплывёшь до реки в самоварчиках[196]. Сразу это у сбега[197] на корягу плюх. Выставишь удки. Ловися, пожалуйста, рыбка. Большая и малая. Налетай! Кусать подано!

А жар… Парко…

Кругом тишь. Нигде ни души. Лишь праздничный берег разодет в цветастую траву да в отдальке переливчато жмурится марево. Не то пританцовывает. Не то потешается над нами. Не то к нам в компанию ненадёжно просится.

Не поспеешь дух перевести — миляшечка Сон Иваныч в гости кличут. Совсем заплошала я, девка-огонь. В момент размарило, развялило.

Это надо?

Для приличия перед внучком с минуту с какую повоюешь со сном. Побрыкаешься. Половишь носом окуней да и всеокончательно уступишь, отдашь шпагу. Заснёшь, что твоя белорыбица.

А Миша то и выжидал.

Подымется поскакун тишком и на коготочках от меня.

Скрозь дрёму вот вижу. А сказать воротиться нету моих сил.

Резвые ноги бесовато носят гулебщика по окрестным оврагам.

Уже когда всё в них до крайней крайности исследовано, манит дошлёнка пуститься подалей куда. И за ту, и за ту, и за туйскую гороньку-подгороньку!

Ну, в самом деле. Не преть же молчаком на солнцежоге поплечь (рядом) с непутёвой бабкой. Сидит спит!

А с другого боку заверни, так рыбалку навроде и неспособно, вовсе не рука кидать. И тогда гуляйка таки возвращается ко мне. Крадливо подбирается на одних пальчиках.

Садится побочь (сбоку).

Будкая, я всё это слышу. Отчего совсем и просыпаюсь.

— Бабаля! — покорливо вшёпот выговаривает дерзостник. — Что ж у нас не клюёт?

— А кто, гулёка, видал?.. Клюёт… Не клюёт… — злобствую я на своё сидячее спаньё — ну срамота! — и на его овражные прохлаждения.

Однако ж строю с какой-то стати вид, что про отлучку отрошника[198] и не догадываюсь.

— Хотеньки одна малюсявая рыбонька подвесилась? — тоскливо вздёргивает скитун обе пустые удочки. И свою, и мою. — Ни одна… Ни однашенька…

— А что, неуковырный[199], рыба дурей всех? Ну нараде чего вешаться ей к тебе на крюк? Житуха крута?

Он чуть не плачет.

— Ну хоть ба самая размаленькая! Во таку-у-усенькая! — молебно сложил вплоть указательные пальчонки.

— Хых, маленька… Знамо, и маленька рыбка лучше большого таракана. Сиди, ветрохват, да лови! А то иде ты, самопёрец[200], колобобил? Кинься так — семи собаками не сыскать! Иде тебя, Шалтай Болтаевич, купоросные азиатцы гоняли?

Бегляк покаянно уронил горький взгляд в воду.

Близкие слёзы вот-вот потопно ливанут из недр наружу.

Будь моя сила, я б безвидно нырнула, подвесила ему на удочку какую пустяковину вроде головчака и подёргала б приветно. Только не кисни!

Но я не волховка.

Голова, как у вола. А всё, вишь, мала. Глупа.

Я только то и могу дать, что у меня в сумке.

— Избегался, неработель?[201] — ворухнулась я и правски, основательно подправила удочки. Рыба бегает полуводой, посередь глубины. — Хлебка с рыбкой пожуёшь?

— Аха-а!.. — зацветает одуванчик. — А рыбонька игде?

— Всё на местах на своих. Хлеб, — подаю ему, — у тебя в руке. А рыбка в реке. Ешь вприглядку.

И глуподуро усмехаюсь.

За компанию улыбка подживила и его.

— Давай, миклухо-маклай, собирайся обратки. А то дождяра наскочит.

— Откуда?

— У нас не клюёт? Не клюёт. А рыба не клюёт — к дождю. Да и, по примете, живую рыбу домой таскать — не станет ловиться. Ну зачем нам такой перебор?

— Бабунюшка! — чиликает мой воробеюшка. — А ночком[202] рыбке в речке не страшно?

— Эт ты рыбку спытай, — затягиваю я паутиной ответ.

— Бабаль, — не утихомиривается озорун, — а чего это рыбка нашу кокурку не берёт? А?