Оренбургский платок

— Просто не хотел! И сейчас не стану отымать. Ты у нас добрунька. Сама дашь яблочка…

— Нив-ког-да-шень-ки!!! Чтоб тебя буляляка[219] пощекотал!!!

— А-ах! Ты так, кривляка-ломака!? Ты такая?.. Да я с тобой больше не вожусь! Не буду я больше играть с тобой ни в ловички[220], ни в лобаши![221] Знай, подружка-лягушка, между нами чемодан. И вообще меня переехал трамвай! Однёрка!

— А хоть два раза! — С нескрываемым равнодушием девочка кивнула рукой брату и тотчас загорелась навести на меня зеркальце. — Бабунь, а бабунь! К тебе сейчас зая прибежит в гости.

Белый кружок задрожал у меня на груди.

Я хочу взять погладить — зайчик уже взмелькнул на руку.

Девчурка закатывается смехом.

Я подмечаю: губы, зубы, язык у неё зелёные.

Интересуюсь в ухмелочке:

— А чего это у тебя вся хлеборезушка в зелёнке?

— Мой ротик ещё не поспел, — жалуется хорошутка.

— Зато ты вся перезрелка, — грозит ей горбатым пальцем Луша. — Я те!

И мне почти плачучи:

— Нюр! Ты у нас культурница…[222] Можа, ты чего, четырёхглазая профессориха, подсоветуешь? Я не знаю, что его уже и делати. Эта куражистая оторвашка знашь чего напрокурдила? Чернилов нахлебалась! Во чего наскоблила[223] себе на хвост!

— Ка-ак?

— Да… Иля она у нех чернилами вспоёна?.. Ну прямь не дитё — сорвигоре!.. Значится, вчерась Сашке купили первый пузырёк магазинных чернилов. Синих не было. Чёрные не завезли. А зелёные — вот оне! Мы и раскошелься на зелёнку. Не постояли за цветом. Ить дело-то тесное… Парняга пробуе писать. Давно ль бегал голышонышем? А уже пять годов! Пора к учёбе приклонять… А эта зелёнозубая пустоварица в смертный крик. Сашке купили! А мне не купили!.. Закрывайся, жизня, на земле!.. И наранях, Сашка ещё спал, хлобысь эти чёртовы чернила. Гораздое дело! Всю пузырину отважистая выдула! Назлах!

— Завместо чаю, — уточнила Галя.

— Видала! На чаю армайка[224] сэкономила! Изнутря чернилами сполоснулась эта мучительница покоя, — пожаловалась Луша. — А то, что бабка вся обкричалась лихоматом, места не находя, её не колыша. А ну отравилась? Врачицу метнулась я звать. На вызове! Гдесь на бесовых куличках. Вот с часу на час снове надбегу…

— Не досаждай ногам.

— Но делать-то чё-т надо?

— А пускай Сашка пока углём да карандашом пишет. Бузина счернеет. Надавите — на потоп хватит чернил.

— А эта бесогонка? На той неделе ель задавили в ней кашлюка[225]. И на! Новая горячая напасть. А ну помрё?

— С чего? Ну разок зелёнкой побрызгает…

— Теперь у меня всё пузечко зелёное, — вздыхает девочка. — Я всейная зелёная… Бавушка, — засылает мне вопрос, — я когда поспею?

— Какие твои годы?.. Поспеешь.

Свет надежды помелькивает в её глазах.

Скоро берендейка уверилась, что всё сольётся пустяком.

В полной силе дёргает меня за мизинец:

— Бабунь, а бабунь! А ты можешь упасть солдатиком? Давай падать солдатиком.

— Это же на какой манер?

— А на такой… Чтоб не больно было, сперву надобится сделать ночь.

Девочка сводит длинные золотистые ресницы — ночь сделана! — прячет руки за спину. Не сгибает коленок, наполно со всего-то как есть полусаженного росточка, пригожая да нарядная, чисто тебе живой сувенирный столбок, с закрытыми глазоньками бух наземь ницничком[226].

У меня в нутрях всё так и оборвалось.

— А батюшки! — подымаю её. — Золотко! Ты ж вся расшиблась!

— Не вся, — истиха возражает Галя. Стирает с локотка грязь.

По глазам вижу, плакать ей край надо. Да перемогается. Молодчинка. Рожна с два такая ударится в слёзы!

Напротив. Улыбается солнышком скрозь тучи. Через большую силу, правда моя, улыбается. Но улыбается ж таки! Тянет меня за палец книзу.

— А давай, — поёт, — вместе падать.

— А ежель вместе, так думаешь, земля мягче, пухом, станет?

— А всё равно давай.

— Не-е, Галенька. Тут неумытыми руками не берись. Не по моим косточкам угощеньице. Да грохни я разок солдатиком, ни один хирург под мелкоскопом не сберё меня по кусочкам.

— А ты попробуй…

Зорко слушала нас Лукерья.

Хмыкнула. Уперлась кулаками в бока.

— Да ты чё эт, государышня, — налетела она на Галю, — припиявилась-то к старому к человеку? Видали, дай ей, подай говядины хоть тухлой, да с хреном! Да ты, разумница, напервах докувыркайся до наших годов. А там толкач муку покажет. Там узнаешь, почём в городе овёс да как оно… А то ты, упрямиха, чересчуру ловка да умна. Прям вся из ума сшита! Старей же любой бабки!

Галя с нарочитой учтивостью пускает мимо ушей Лукерьин приступ проповеди.

Минутой потом чистый детский щебет снова ложится мне на душу праздником.

— Луша, а чьи это у тебя матушкины запазушники? — любопытствую я про ребят.

— А Нинкины.

— Это какая ж такая будет Нинка? А подай Бог памяти…

— А приёмная дочка моя. Ну, забыла? Я тебе преже не раз про неё докладала… Отец — мать в войну сгибли. Осталась одна одной. Ну невжель не упомнишь?.. Попервости, как объявилась у нас, росточку была с бадейку. Вовсе не круглявая. Про такую не скажешь: телега мяса, воз костей. Совсем напротивку. Опалая была телом. Тамочки худющая! Жёлтински ещё дражнили её Нинка — нитка!

— Пожди. Не из ленинградского ли эвакуированного детдома?