Оренбургский платок

Дед бурчит. Подскалыживает:

— Спину не переломишь. Нагнись да положь как следуй. Глазками вверх! А то картошка будет мучиться. Ой… Негораздо, разлапушка, пляшешь. Лень тебя, горюха, в недостаток втопчет…

— Тоже мне пророк-паникёр! — толечко не со слезами окусывается девчушка и с коленок переворачивает в лунках куски картошин как надо.

Не поднялась ещё, внечай повернула в сторону голову — зависть леденеет в её взоре.

Я посмотрела туда, куда смотрела она, увидала: по тот бок улицы, на низкой пряслине, сидели рядышком, будто ласточки, её ровесницы из класса так седьмого, а может, на класс и постарше, сидели и вязали, только спицы взблёскивали на солнце.

Тут заполошно подскочили на велосипедах двое мальцов. Видать, их единоклассники и начни любомилостиво уговаривать прокатиться.

Товарки отказывались, но отказывались так, чтоб не отказаться вовсе, наотрез; подружки ласково отнекивались, чисто улыбались, и сам Бог не поймёт, чему улыбались они, то ли тому — вот припожаловали разодетые раздушатушки и сухими от волнения губами клянчат обратить на них внимание, а им, девчушкам, хоть бы что, вроде того и потешно даже всё это; то ли тому, и это ближе к вероятию, что вот рождается под пальцами своя новая платочная песня, эта песня звенит звоночками в их молодых сердцах, но ни одна душа на целом свете не слышит, не догадывается вовсе о той солнечной песне солнечных спиц; не слышат ту песню даже эти отвергнутые и не отвергнутые ухажёрики, которые постояли-постояли и не на самые ль глаза насаживают кепки с прилаженными к ним пучками сирени, так ни с чем и убираются; не уезжают, вовсе нет, а понуро отчего-то уходят, не смеют поднять взгляда и в растерянности поталкивают велосипеды…

32

В гостях хороша девка, а дома лучше того.

Улица завернула последнее коленце. Я увидала свой домок. Свой домок…

Слова-то что простые. Да дорогие что! Увидала — стала и стою. А чего стою, и себе сказать ума не хватает…

У родного у домка, где пупок резан, судьбина не сахарней моей.

В голод, это сразу за гражданской за войной, с крохи на кроху переколачивались. Нуждица за край выжала. Привелось луговую есть траву.

Оха-а…

Голод не тётка, душа не сосед.

Свои законы голод пишет.

Туго натолкал тряпья отец в мешок.

Залился менять на хлеб.

А куда залился?

На все четыре ветрушка. Куда глаза приведут…

Бродил, бродил горюха…

Выбродил-выменял себе на наши наряды одного тифу.

Так в чужом месте с тифу да с голоду батяня и примёр.

Осталась мамушка одна с четырнадцатью горюшатами. — Дети, дети, — плакала, — куда мне вас дети?

Брюхо не лукошко, пирожка не подсунет. Каждому-всякому хоть через раз корочку дай-подай.

А где её ежедень взять?

В среду, пятнадцатого марта двадцать второго года — склероз пускай и большой, но такое с памяти нейдёт, — горемилая мамушка сменяла домок, тот самый домок, что Федьша подлетком купил у её родителей, тот самый домок, куда после сама пришла к Фёдору женой — сменяла родной домок на плохущий куренишку.

И сменяла за что?

За пусто. За восемнадцать с половиной фунтов муки. И ту богатеи-менялы смешали с белой глиной.

В скорых месяцах куренёк тот грянулся.

Погнала нас недоля со двора на двор по чужим углам.

Всё Жёлтое перекрестили…

Ещё девчоночкой, бывало, проходишь мимо своего домка, нет-нет да и запоёшь в печали:

Я по улице иду,
Медленно шагаю.
На родимый дом гляжу,
Тяжело вздыхаю…

Запоёшь да и заплачешь…

Выросли братья-сестры. Зажили своими семеюшками.

Всяк спал и видел себя в родном притулье, хоть в какой своей норке буравлём[248].

Я тоже думала. Вмечталась в это стремление. Всяк крючок лови свой кусок!

В сенцах у меня гниль ела полмешка облигаций.

Целая оказия!

Я молила Бога: пособи выиграть по облигациям помощь. Я откуплю тогда родимую избёшенку.

Да что… Молитвы мои падали на камни…

Однако ж, не было бы счастья, да подало его мне несчастье.

В последнее время куковала я у снохи двоюродного брата. Всё любила ставить себя большой. До невозможности баламутная была маламзя.

В пятницу первого мая пятьдесят третьего года сношенька моя поднялась не с той ноги. Ненастная.

— У людей праздник как праздник. Я жив праздник на ваши постные хари страдамши пялься!

— Чем же мы тебе страдание дали?

— В своём в дому исщо отчёт ей положь!.. Выметайсь! Чего плошки уставила? Я ремонт завариваю посля Мая!

— Сношенька… Голубонька, успокой тя Господь… Ну подтерпи денёшек какой. Одна ж одной, добрушенька, в таких в хороминах княжишь… Я побегаю поспрошаю… Нападу где на пустой отнорочек[249] — сей же мент съедем!

— Ну прямко навпрочь расслезила своими посулами!. Не-е… Заткни, неучёса[250], зевало да нараз давай вытряхайсь!

— Сношенька-госпоженка! Войди в мою горю… Иля ты нуже никовда не кланялась в ноженьки? Иль тебя и разу не укусывала своя вошка?

Тут сношка и вовсе рассвирепела.

Тигрица тигрицей сделалась.

Или вконец обиделась, что я потревожила её вошь?