Оренбургский платок

— Тебе-то чё за печалька до моей воши?! — орёт дурноматом. Хлопья пены только отскакивают от губ. — Со своей вошкой я как-нить сама уговорюсь. А ты нонь!.. Сей же секунд слётывай! А тама, язви тебя, как знашь!

— Да куда ж я, добродеюшка, с детьём в буранницу?[251]

— А по мне хоть солнце не вскакивай!

Да в крепком гневе только у-у-ух дородным кулачиной в окно по переплёту. Створки так и разбежались в стороны.

И накатилась моя сношенька-лютоедица сыпать в оконный провал наши манатки. Под снег.

Ну, в такой неподобице не добраться толку.

Посадила я Сашоню с Верочкой на вещи.

Сидят плачут.

А ляпуха, крупный лапластый снег, с ожесточением присыпает, присыпает, присыпает…

Смотреть на деток — сердце рвётся.

Но поделать я ничего не поделаю. В одномашку я под эту крышу, я под ту — не надобны.

Задохнулась я шоком бегать.

Села к детворне. Всей артелиной кричим…

Да замоешь ли беду слезами?

Тут мимоходком чалили и пристыли те, кто покупал родителев домок. Фамильюшка им будет Скачедубы.

Не в пример другим не плетут заживные[252] Скачедубы нам венки из жалобливых слов. Нырь сразу в дело.

— Мы, — шумят под чичером[253], — сымаемся с корня. Отбываем на житие в городское место. Не хотела б ты, потеряха, взять свою хатёшку назадки?.. Уходи, горюшко, от снохи. Невечно ж драться и когти притупятся… Моть, так всё у нас махнётся, что ноне и справишь ладины[254].

Расхлебенила я рот — закрыть не закрою.

— Ну… Продаём… Чего ж тут с диву падать?..Хмг… Эко диво, что у свиньи пятаком рыло…

Перецеловала, вымокрила я слезьми своих милостивцев; быстренько — жак! — жак!! — жак!!! — похватали что там с горюшатами из добра своего да и бегом к родителеву к домку.

Топчут добрыни спасители наши следы.

Из пурги, из этого белого стона беды, бросают в спину слова:

— Ты хотеньки спроси, что мы хотим…

— Божечко мой! Мне, бездомовнице, в расспросы лезть? — в ответ кидаю. — Я тридцать один год по чужим норам клопов своей кровушкой обкармливала! Мне ль спрашивать? Мне наиглавно хоть одной ногой вжаться в свой домок. А там видать будет. Война план покажет!

— Это ещё какая такая война? — выстрожились.

— А такая. Что положите, негаданные мои добродеи, то и возьмёте.

— Заране предупреждение даём, — идут в обход. — Да ты сама у курсе… Всё на свете меняется. Линяет платок. Люди тем пачей. Меняются времена. Меняется на всё ценушка. Весной двадцать второго года, когда ваши продавали, деньги никакой в себе силы не держали. Мой родитель каки тышши на тышши имел! Только с тех тышш прок невелик. Ну прикинь сама… Тогдашневский отдельный номер газеты «Известия» ходил за семьдесят тышш рваных! Пустые тышши… Шелуха…

— Вы к чему?

— А всё к тому… На ту пору, милоха, не на рубляки — на натуру всё пущали. Кругома страшна дешевень разбойничала. Каковецкие домины кидали за то же ведро капусты!

— Но мы-то за муку…

— Вот-вот… Наши взяли у твоей родительки, царствие ей небесное, за неполные восемь кил па-ша-нич-ной муки!

— Ну а мне верните, — усмехаюсь, — за все девять. Я ж вам с богатейским походом отваливаю. Полное кило приварку!

— Се в похвалку, посмеятельница, что осталась на чужой лавке, без своей крыши над головой, а шутки шутишь. Тольке бросай ты, милуша, такую замашь, — наставляет на ум белый, как кипень, лисоватый домохозяйко Скачедуб и долбит крюковатым указательным пальцем меня по плечу. — Оно способней побегить, ежель ты, двусмешница, хохотошки отставишь на посля. Внимай… Я доволе пожил на своём веку. Набежный конишка…[255] Уже твёрдо отличаю большой палец от мизинца. Знаю, что леплю.

— Что ж вы просите?

— Не старую цену, конешно… Знаешь же… Батý-батý — всё к своему животу…[256] По нонешним шуршалкам я отмажу у тебя полных три тышши. Копеечка к копеечке.

— Три так три… Всё же меньше, чем пять. Я согласна на всё. Абы не жить ото всяких там хозяев.

— А что, — торочит, — ты нам зараз в наличности подашь?

— Кроме большого спасибушки ничегошеньки, дорогие вы мои жизнедары. Деньжонками я сейчас не сильна.

Вокняжилась я в свои хоромы…

Привалило счастье, хоть в колокола звони!

Час к часу почти восемь месяцев, до зимнего Николы, не знала я ни дня, ни ночи. Натурально не знала. Спала я два-три часа. На доранье люди встают коров доить — я толечко падаю спать.

Ох и старалась я. В нитоньку тянулась.

Всё вязала, вязала, вязала в уплату за домок. Всё вязала… Как движок[257], в эту работу была вдавлена.

Спицы из железа, и те стираются…

До такого степенства уставала… Глаза особенно… Выбираешь мёртвый тот волос из пуха. Выбираешь, — а была я сама себе большая контролёриха! — до того навыбираешься…

Всё. Ничего не вижу!

Выскочишь во двор. Не поймаешь сразу, то ль месяц на рогу[258], то ль солнце наверху…

Сено копнила, солому метала — куда легче!

Платки мои — на них я положила тяжёлые труды — вернули мне родной домок.

Долгохоньки ж таки, целые веки, скрозь тугие беды вела меня судьбина к своему к гнёздышку.

Навприконец-то довела…

Вокняжилась я в своё имение…

Теперь это поместье моё… Детинец[259] мой…

33

Птица и та знает свою семью.