Оренбургский платок

Под окнами домка отогревается вешним теплом огород.

На огороде земелюшка не копана. Слежалая. Пусто на огороде у меня. Квартирует покуда там одна только пужалка. Огородная бабушка[260].

Со смешком кланяюсь я ей из калитки:

— Здравствуйте Вам, Анна свет Фёдоровна!

Проговорила я это так, что сразу и самой не уловить, чего в голосе больше, не поймёшь, чей в голосе верх — шутки, радости, недоли…

Не заметила я, когда только и успела выстариться.

Не заметила, когда только и отпела молодость пташкой.

И уже ковыляет по ухабам старость черепашкой…

Надумаешь у своих попросить карточку, наперёдки отправишь свою. Там уже под неё канючишь:

«Мои миленькие, как я жду вашу карточку. Посмотреть бы на вас, порадоваться бы на ваше счастье… Пришлите…

А мою вы уж страшненьку спрячьте…»

Я продала глаза на себя молоденьку. Я любила, я люблю себя когдашнюю, молодую. А сейчашечную я себя, страшилку Ягиничну, не люблю. Боюсь я, старушенция-страшенция, своего лица, старого, какого-то мне чужого, к которому я до сегодня никак не привыкну. Словно та собака, что всю жизнь привыкала к палке, сдохла, да так и не привыкла.

Моё лицо теперь всегда пугает, одевает меня страхом, когда ненароком ни ткнись я в зеркало.

— Тебе только пужалкой служить, — бухнула я себе раз в зеркало, состроила такую картинищу — со страху отшатнулась и перевернула зеркало лицом к стенке. Абы никогда не видеть свою некрасу. Несокрушимую. Некрадомую.

И в огне её не спалить, и в купоросе не утопить.

Лицо не сорвёшь, в кусты потемну не забросишь. Не сбежишь от него. И смертью от него не отобьёшься. В гроб сунут саму, вывеску твою не позабудут оставить на вольке. Не разлучат. Хорошо, если зеркало ещё не подложат… До какой стыдобищи доехала… В окно выставь свою репу — кони шарахаются! На улицу выдь — собаки неделю воют! О-о подарушко! Нажила за всю жизнь долгую, мучливую. Таскай, Фёдоровна, до крышки. Сам же Боженька поцепил! Боженька знает, кому что цеплять.

Ну, у Боженьки свой интерес. У меня свой.

Мне-то зачем эки страсти видеть? Наваришко велик? Тогда на коюшки лишний раз пугивать себя-то? А?.. С нашей ли рожей в собор к обедне? Будет с нас и в приходскую!

— Пугалом! Пужалкой ступай в работу! — окончательно скомандирничала я своей зеркальной двойнице. — Ну литая ж яга-баба! Большуха над ведьмами!

Сладила я сама ту пужалку.

Дала ей своё имя-отчество.

Теперь вот в огороде исполняет дисциплину сторожа.

Под ветром на ворон, на галок рукавами трясёт.

Всё какая-никакая полезность…

Рядком с пужалом на шесте скворечня.

На её крылечке милуется скворчиная пара.

В полные глаза смотрю с-под руки на гостюшек.

Опять дойду до валидола…

— Прилетели, любители дорогие… Не позабыли старую…

Не в первые ли дни, когда я только что вернулась в свой домок, как-то я шла по двору с водой. Иду и вижу из-за ведра на коромысле: то пластается к земле, то взлетает в порядочных прыжках соседова рыжая кошка Сонечка-волчок. Гонится за молодым тушистым скворцом!

Скворушка ещё не умел как следует летать.

Он то и дело мелко подымался на крыло и тут же, через каких шагов пять, тяжело падал.

— Ты! Бандитка! — гахнула я на Соньку во весь рот.

Сонька даже ухом не повела. Всё гналась.

— Ну! Софка!

Толкнула я с плеча коромысло и махом за рыжей пакостницей.

Вода из вёдер было бросилась с шипом за мной вдогонки. Да враз и отвязалась. А! Беги сама. Мне без охотки!

Смотрю, а огнистая пиратка настигла уже тяжёлого в лёте птенца. Сгребла в когтищи.

Сорвала я с себя на бегу тапку, ка-ак шваркну!

Вильнула, отпрянула лихостная зверюга к плетню.

Подымаю скворушку — весь что есть в крови.

До чего ж и свирепа кошачья тварь. Как поддела зубом-иглой, так всю ноженьку от самого верха до крайности развалила.

Наскорях промыла я ранение духами (горевал в сундуке пузырёчек в виде виноградной кисти, последний Мишин подарок, до войны ещё в Ташкенте на Восьмой март кланялся теми духами). Смочила в духах шёлковую нитку с иголкой. Зашила всё где надо и перевязала ногу чистой, ещё тёплой от проглажки тряпицей. Перевязала натуго.

А ну скинет?

Для надёжности крайки тряпицы прошила. Похватала дратвой.

Попервах отлёживался мой пострадалик в сарае, на соломе в ветхом решете. А там, как чуток подправился, сколобобил ему Митя, дальний наш удружливый сродник, целую вот эту скворечню.

Радости-то что у меня!

Я с домком. И скворушка мой с домком…

Высунешься, бывало, во двор. Проявится из оконца своего на крылечко и певун мой.

Стоит поёт мне с верхов благодарствия.

За лето окреп певчук мой.

А осенью в ясный украсливый час отлетел за теплом в чужие края.

По весне, правда, с припозданием наявляется.

Я угадала его по дратве да по синей повязке. Повязка порядком вылиняла, поизодралась.

Заявляется не один. С ладушкой со своей.

Всё б хорошо, да в зиму оккупировали их домок воробьи-быстролёты. Зловредительцы эти миром не отдают. Будто надызбиц[261] им, дупел мало.

Ну что ж, отхлынули с битьём. Знатну трёпку учинили скворцы шкодникам: воробей птаха никчемушная, пустая. Живёт человеку в долг.

Чистоплотные новопоселенцы выстлали домок полынью. Вывели блох. Зажили себе в любленье. С песнями.