Оренбургский владыка

Скрестились два взгляда, священника и калмыка, только искры во все стороны полетели. Вспыхнуло пламя и погасло. Никто не увидел его – только Африкан да попик, хотя ни один из них до конца и не понял, что происходит. А происходило нечто печальное – все они теряли родину. Навсегда.

Часть третья

Китайский Суйдун нельзя было назвать ни городом, ни селением, ни расхристанной косоглазой деревенькой – это была жалкая крепостишка, откуда местные власти пытались управлять людьми, живущими в горах. Когда-то Суйдун был серьезной крепостью, имел хорошее вооружение, прикрываясь его мощными каменными стенами, можно было месяцами отражать любое нападение, имел он и подземные колодцы, тюрьмы, кладовые с едой, пороховые погреба – словом, все что положено солидной цитадели. Но потом она измельчала, потеряла свое былое значение, превратилась в обычное пугало – от прежней славы остался лишь мрачный облик, да загаженные красноклювыми памирскими галками зубцы крепостных стен. Можно было бы, конечно, и эти зубцы снести к чертовой матери, но стены являлись частью здешних скал, коренной породой, чтобы смахнуть их, потребовался бы порох со всего Китая.

Суйдун был Богом забытым местом. Вот чего Дутов боялся в своей жизни – так это оказаться в забвении.

Перед уходом в Китай, – еще до болезни, – Александр Ильич отправил в штаб фронта донесение, где, в частности, отметил: «Я вывел в Сергиополь 14 000 человек[61], более 150 пулеметов и 15 орудий, все госпитали Красного Креста и Согора[62], все милиции и прочие вспомогательные части. Запасы снарядов и патронов имею. Все казначейства и прочие деньги при мне. Необходима теперь помощь нам – через китайское и японское правительства, которые имеют консулов в Чугучане – деньгами, зерном, обмундированием, короче, всем. Мы умираем с именем России на устах и за веру Православную и честь русскую. Верим только в одно – нашу окончательную победу». Закончил Дутов это послание словами, которые застряли у него в мозгу, были выцарапаны где-то в душе, по живому, кровью: «Донося обо всем, уверен, что мы здесь не будем брошены на произвол судьбы». Одного он боялся и от одного заклинал – и себя самого, и своих близких – не быть забытым и брошенным.

Пакет атаман отправил со штаб-офицером для особых поручений, войсковым старшиной Новокрещеным. Тот зашил его в шинель, нахлобучил на глаза мерлушковую солдатскую папаху и скрылся в метели. Дошел он до штаба фронта или нет, Дутову не было ведомо[63].

Когда атаман пришел в сознание после тяжелого тифа, то поразился звонкой давящей тишине, которой было наполнено пространство. Она воспринималась им вообще много хуже, чем рвущий барабанные перепонки грохот снарядов и резкий, заставляющий зудеть зубы свист пуль. Тишина воспринималась им, как беда. Это всегда – чья-нибудь сломленная жизнь, горе или поражение. Атаман вытянул голову на подушке, прислушался и позвал жену:

– Оля!

– Очнулся? – возникнув неслышно из затемненного пространства, прошептала обрадованно Ольга.

– Да. Я что, долго болел?

– Долго.

– Оля, почему так тихо?

– Мы в Китае, Саша. Мы покинули Россию. По-ки-ну-ли. Нас вынудили.

– Мы покинули Россию, – повторил вслед за женой Дутов, также шепотом, едва слышно.

Атаман повозил головой по подушке и вновь потерял сознание.

Болезнь отступала от Дутова медленно, неохотно. Он и раньше болел тифом, но чтобы так тяжело, так долго…

Как-то вечером Дутов хотел позвать священника, чтобы исповедоваться – слишком плохо ему было, – но потом махнул рукой:

– Не надо священника!

Ольга Викторовна, сидевшая у его изголовья, не поняла:

– Чего?

Дутов не ответил, но минут через пять с удивлением увидел входящего отца Иону, пахнущего ладаном, с расчесанной редкой бородкой, с ясными, наполненными кротким светом глазами.

– Я, Александр Ильич, молебен за вас отслужил, – просто, совершенно по-мирски сообщил он, – чтобы вы скорее поправились.

– Спасибо, – тихо и печально произнес Дутов.

– А вот печалиться не надо – это грех.

– Знаю, что грех, но не печалиться не могу. Мы ушли из России. Простит ли нам это Господь?

– Господь милостив, Александр Ильич, он все простит. И потерю России тоже. Главное, чтобы мы в Россию вернулись.

– Вернемся, – едва слышно, но очень твердо проговорил Дутов. – Обязательно вернемся. Дайте только на ноги встать.

Иона оглянулся, словно заметил в комнате еще кого-то, приподнялся, глянул в небольшое тусклое окно – что там на улице, не сидит ли какой гад на завалинке, прислонив к стенке дома большое морщинистое ухо, не подслушивает ли их? Нет, никакого гада не было, да и часовые несли свою службу с усердием, не зевали. Отец Иона удовлетворенно опустился на табурет.

– Никого, – шепотом сообщил он Дутову.

Атаман равнодушно посмотрел на него, отвел глаза в сторону, как будто пытался вспомнить, кто такой отец Иона? Тот словно почувствовал, о чем думает атаман, и поспешно приложил руки к груди. Поклонился.

– Имею сан протоиерея, – сообщил он, – поддерживаю связи с Россией.

– Даже отсюда, из Китая? – неверяще спросил Дутов.