Оренбургский владыка

Никто из казаков, сгрудившихся на высоте, не ответил ему, только лица сделались умиротворенными. Сильно пахло травой, она выстреливала на свет Божий зелеными стрелками из темной, переполненной живыми соками глуби, распускалась вольно, плотно заполняя пространство. Высоко над головами трепыхались подвижными мечущимися точками жаворонки, пели самозабвенно, завораживающе, звонко — Божьи птахи эти звали к жизни, отвлекали народ от боли, забот, войны.

— Хорошо как, — будто после болезни шевельнулся в траве калмык.

Говорил он тихо, лишь для себя, но неприметный гаснущий голос его услышали все, завздыхали жалобно:

— Да-а… Весна!

— Слышь, Африкан, — у пулемета завозился Гордеенко, приподнялся над травой, — а, Африкан…

— Ну? — лениво отозвался калмык.

— Со станции вышел отряд красных. Сюда идет.

Бембеев стремительно перевернулся, приложил ко лбу ладонь. Из-за станционных строений, отчаянно пыля, опечатывая подошвами землю, в степь втягивался отряд красноармейцев — ать-два, ать-два! Вот отряд пересек дорогу, плоской серой лентой обвившей хлипкие пристанционные строения, обошел водокачку, похожую на жирафа с гордо поднятой шеей, увенчанной большим медным горлом; топая ногами, сошел на обочину и двинулся вдоль дороги на юг, откуда должен был прийти Мамаев со своими партизанами.

Калмык вгляделся в пространство — не маячат ли где на горизонте лихие дутовские всадники? Всадников не было.

— Неизвестно еще, куда направляется эта колонна, — Бембеев сунул в рот травинку покусал ее, — может быть, даже к нам.

— К нам, Африкан! — Гордеенко придавил ладонью белые пышные усы, приплюснул их. — Могу даже поспорить.

Калмык выплюнул мятый стебелек:

— Спорят либо неумные, либо подлые. Одни потому, что ничего не знают, но лезут, подлые потому, что знают и специально лезут в спор, чтобы получить с этого навар.

Гордеенко оказался прав, — красная колонна прошла метров пятьдесят вдоль дороги, взбила густое облако пыли и свернула к высотам.

— Приготовьтесь, братья-казаки, — негромко предупредил пешую команду калмык.

Красные шли неторопливо, размеренно, как на штабных учениях — признак того, что перемещение дутовцев на зеленые горбы высот они не заметили. Пешей команде это было на руку.

Калмык по траве перекатился к пулеметчику. Гордеенко обосновался на позиции по-хозяйски, с чувством, с толком — для колес «максима» вырыл два углубления, рядом положил ленты с патронами. Напарником у него был молодой, густо заросший волосами хлопец в мятой солдатской шапке. Калмык критически глянул на него — хлопец не внушал особого уважения, — спросил тихо:

— В бою не сробеешь?

Вместо хлопца ответил Гордеенко, — хлопец на вопрос даже головы не повернул:

— Он уже бывал в боях — проверенный.

— Подстраховать не надо?

— Нет, — коротко, убежденно в своем напарнике ответил Гордеенко.

— Смотри, Иван, тебе виднее. Но пулемет чтоб работал, как часы. Без остановок.

— Не боись, Африкан, наш «максим» тебя не подведет.

Красный отряд уже углубился от дороги в степь, к высотам, метров на триста. Строй потерял свою четкость, ровные ряды изогнулись, поползли в разные стороны — красноармейцы шли, не чувствуя опасности, будто на прогулке, громко вскрикивая, смеясь. Бембеев пошарил глазами по пространству за высотами — не видно ли всадников Мамаева? Степь была пустынна — ни одного человека в ней.

На станции продолжал попыхивать густым серым дымом бронепоезд — три блиндированных вагона, похожих на угрюмые железные коробки, и открытая платформа, на которой покоилось длинноствольное орудие. Если это орудие накроет Кувандыкские высоты — срежет их до основания. Однако у орудия этого, слава богу, не имелось поворотного круга, и вообще угол действия был мал, поэтому атаковать высоты бронепоезд сможет, лишь уйдя со станции.

Калмык хоть и не был крещеным, осенил станцию знамением:

— Пусть в паровозе кончится пар и бронепоезд останется тут навсегда!

Детская, наивная молитва, но Бембеев знал, что делал, молясь своему идолу, он верил, что тот по этой части может оказаться сильнее русского бога.

Отряд красноармейцев тем временем грянул песню. Старую, солдатскую, царских еще времен; пели красноармейцы слаженно, заслушаться можно.

— Надо же! — восхищенно пробормотал Гордеенко, крутнул головой вначале в одну сторону, потом в другую. — Поют и смерти своей не чуют.

— Пусть поют, — оборвал его калмык.

Песня красноармейская сделалась громче — колонна приближалась к высотам.

— Замрите, мужики, — тихо проговорил калмык, — чтобы не видно вас было и не слышно. Чем ближе мы подпустим красных — тем лучше.

Колонна стала подниматься в седловину по пологой, едва видной в траве спаренной колее, которая шла ровно посередине и уходила в обгиб одной из высот. Впереди двигался командир в кожаной фуражке, с вырезанной из консервной жести звездочкой. Маузер громко хлопал по тощему жилистому боку командира, тот в руке держал ветку и на ходу сшибал ею макушки репьев.