Оренбургский владыка

Еремеев проверил, не спрятались ли где на склоне красноармейцы. И в жестокости, и в коварстве, и в способностях обмануть, перегрызть друг дружке горло враждующие стороны были достойными соперниками. И теперь он выволок из густой травы пятерых, озадаченно почесал затылок — не рассчитывал на такую добычу:

Калмык поднес к глазам бинокль. На орудийной платформе шла драка — люди безжалостно калечили друг друга, вышибая из черепов мозги, кроша зубы — в общем, были заняты делом. В других вагонах уже всё стихло — дутовцы захватили их. Оставалось проверить соседнюю высоту, срезанную тяжелым артиллерийским снарядом.

Она оказалась насквозь пропитана кровью, — ни одного живого места, — сраженные, изрубленные осколками люди, изувеченное оружие, дым, ползущий откуда-то из-под земли, отдающий жареным мясом, кровью, еще чем-то страшным, вызывающим дрожь и оторопь даже у бывалых людей. На соседней высоте осталось в живых только шесть человек.

В этом бою за бронепоезд с первой минуты до последней участвовал Дутов, сам, лично; ему важно было, чтобы казаки видели — атаман с ними. Сознание собственного участия в событиях рождало в нем и гордость, и удовлетворение, и желание действовать дальше — все вместе. Кроме того, он считал, что его личное участие во всякой схватке отныне имеет политическое значение.

— Пусть народ видит и знает, кто руководит им, — сказал он Акулинину.

В темных глазах Дутова сверкнули две горделивые молнии, рука сжимала и разжимала эфес дорогой персидской сабли, подаренной в Тургае:

— Пусть знает наши имена!

Начальник штаба Поляков по обыкновению молчал. В казачьей среде он, не казак, был чужим человеком и ощущал это остро, нервно, иногда от чувства ущемленности у него даже дергалась кожа в подглазьях, а голос делался каким-то старческим. Но чаще всего он предпочитал молчать. Форму он носил не казачью, — полевую, хотя в торжественные моменты менял погоны на серебряные генштабовские, способные украсить любой мундир. Впрочем, некоторые не принимали Полякова и с генштабовскими погонами. Дутов это знал и как мог его защищал.

— Подсчитай наши потери, — приказал он Полякову. — И потери красных подсчитай.

Атаману эта победа была важна — он ощущал себя виноватым перед казаками, которые не пошли с ним в Тургай, а подняли восстание на своей родной земле, создав боевые дружины, причинившие красным немало хлопот.

— Мои партизаны не хуже дружинников! — ревниво произнес он.

Атаман рубанул рукой воздух, будто разваливал невидимого неприятеля от ключиц до копчика, и добавил:

— Краснюки долго будут помнить станцию Кувандык.

Потери оказались одинаковыми. Дутов даже лицом потемнел и перестал мстительно хвататься за саблю. Вместо этого схватился за сердце — не ожидал, что так много людей положит в этом бою.

Бронепоезд решили уничтожить — казаки не признавали «железо на колесах», но молчун Поляков вдруг выступил против такого решения и постарался отговорить атамана.

— Это «железо на колесах» нам еще здорово пригодится, — сказал он.

— Да? А потом паровозные рабочие перекроют нам где-нибудь рельсы, вновь захватят броневик и врежут так, что небо покажется величиной с овчинку, — Дутов недовольно поморщился, пожевал впустую ртом, но начальника штаба решил все-таки поддержать. — Ладно, — вздохнул он и приказал, глядя мимо Потапова: — Сколоти команду и посади ее на бронепоезд. Поговори с инженерами из депо, они своих людей знают лучше нас — вдруг посоветуют чего-нибудь толковое.

Седьмого июля 1918 года Дутов вступил в Оренбург. Тургайский поход закончился.

Кроме Петрограда, Севера и Дальнего Востока в России родилось еще несколько правительств. В том числе и в городах, никогда не стремившихся быть столичными — в Самаре и в Омске.

В Самаре на ровном месте проклюнулся и начал расти так называемый Комуч — комитет членов Учредительного собрания, имевший полный набор правительственных структур, начиная с управляющего делами и кончая министрами… Поскольку Дутов был депутатом Учредительного собрания, то через неделю после возвращения в Оренбург он отправился в Самару. Вернулся атаман с некой верительной грамотой — теперь он являлся главноуполномоченным Комуча по огромной территории — Оренбургского казачьего войска и соответственно Оренбургской губернии, а также Тургайской области, куда входила почти половина нынешнего Казахстана.

Нанеся визит в Самару, нельзя было не нанести такой же визит и в Омск — это являлось бы грубым просчетом, и атаман, далекий от дипломатии, поехал-таки в Омск, зная, что рискует. Деятели Комуча ревниво следили за перемещениями таких важных лиц, как Дутов, и при случае могли неугодного предать анафеме — чтобы, как говорится, не портил общую картину. Дутов перехитрил их: двенадцатого июля Комуч произвел его в генерал-майоры (не мог же человек в чине полковника управлять огромной территорией), а уже на следующий день Дутов сказал о Комуче следующее:

— Организация эта — случайная, создана лишь силой обстоятельств, и значение ее пока временное и местное…