Оренбургский владыка

Караулов и Аникеев молча стояли в дверях, в разговоре участия не принимали.

– А что… В идее примирения что-то есть, – ожил Савинков, достал из самшитовой папиросницы, лежавшей на небольшом лакированном столике одну папиросу, привычно смял пальцами ее мягкий толстый мундштук. – Почему бы не попробовать, Александр Федорович?

Некоторое время Керенский ходил по кабинету молча. Движения его были резкие, нервные, быстрые, лицо нехорошо подрагивало – он не совсем владел собою. Наконец он остановился, закинул руки за спину и, покачиваясь с носков на пятку несколько минут, не произнося ни слова, рассматривал Дутова.

– Хорошо, – со вздохом произнес он, – я согласен. Только есть несколько «но». Первое «но» – ваш совет должен предоставить письменное заверение в лояльности к Временному правительству. Второе «но» – полное примирение невозможно, возможна только попытка примирения, – Керенский хрустнул за спиной пальцами. – Это будет подчинение Корнилова тому решению, которое приняло Временное правительство. Нужно убедить зарвавшегося генерала – пусть подчинится… На таких условиях я согласен – пусть ваша делегация едет в Ставку…

Небо за окном посветлело. Через пару часов в городе могли загрохотать выстрелы. Но пока было тихо. Возвращались посланцы к себе молча, – собственно, говорить было не о чем, все понятно и без слов. Дутов хмурился и недовольно шевелил губами.

В девять часов утра Дутову позвонил Савинков, – голос хриплый, просквоженный, усталый, – даже этот железный человек оказался подвержен коррозии.

– Поездка в Ставку отменяется, – заявил он.

– Почему? – Дутов почувствовал, как нервно задрожали губы: недаром говорят – с кем поведешься, от того и наберешься.

Повелся с психопатом Керенским – от него и набрался.

– Правительство пришло к выводу, что ваше посредничество запоздало, – сказал Савинков, – так что распаковывайте, господин Дутов, чемоданы.

– А я их и не запаковывал, – резко проговорил Дутов.

Он думал, что его фраза прозвучит остроумно, но Савинков повесил трубку. Дутов недовольно приподнял плечо, на котором косо сидел мятый мягкий погон с полковничьими просветами, и ожесточенно покрутил рукоять телефонного аппарата:

– Барышня, соедините меня с номером… – он замялся – не знал, откуда ему звонил Савинков, – с которым я только что разговаривал…

На его счастье, это была телефонистка, которая соединяла Савинкова с Союзом казачьих войск, она быстро нашла нужное гнездо. Раздался недовольный голос Савинкова:

– Алло!

– Борис Владимирович, расскажите хоть, что случилось? – попросил Дутов.

– Гм! – было слышно, как Савинков раскуривает папиросу.

Дутову показалось, что он почти наяву видит знаменитого анархиста, видит и его желчную улыбку, и синий дымок над папиросой. – Вы же прекрасно и без моих рассказов понимаете, что могло случиться.

– Понимаю.

– Тогда зачем спрашиваете?

– Затем, что совет Союза казачьих войск усматривает в отказе министра-председателя недоверие, – голос Дутова сделался сухим, каким-то скрипучим, незнакомым, – а раз это так, то мы снимаем с себя всякую ответственность за дальнейшее развитие событий.

– Как хотите, так и поступайте, – равнодушно произнес Савинков, – меня это уже не касается. Я вышел из состава правительства. – и он повесил трубку.

Это была новость! Некоторое время Дутов сидел оглушенный, отказываясь верить в то, что услышал, вяло постукивая пальцами по столу, потом позвал к себе Караулова. Следом – Аникеева.

Оба явились невыспавшиеся, с одутловатыми красными глазами, Дутов вкратце рассказал им, что произошло, затем выругался матом.

– Это – по-казачьи, – усмехнулся Караулов.

– По-нашенски, – поправил его Дутов и, в назидательном жесте подняв указательный палец, сказал: – Наше решение о снятии всякой ответственности надо оформить бумагой, документально, – он потыкал пальцем в воздух.

Так и сделали. Бумагу отправили к Керенскому. Тридцать первого августа Керенский вызвал Дутова в Зимний дворец. Дутов схватился руками за поясницу, изогнулся подбито и заохал жалобно:

– Ох, проклятый ревматизм! Совсем доконал, зараза. Все свое здоровье оставил в окопах… О-ох!

В кабинет Дутова примчался войсковой старшина Греков:

– Что?

– Плохо. О-ох!

Греков и поехал вместо Дутова к министру-председателю.

Керенский, взвинченный, с влажными опухшими глазами, нервно ходил по кабинету, хрустел пальцами, подергивал шеей, – в его организме словно все разладилось, потеряло прежнюю прочность, вид у Александра Федоровича был расстроенный. Увидев Грекова, он остановился, глянул колюче и спросил хриплым надсаженным голосом:

– Откуда, товарищ?

Керенский считал себя последовательным демократом, знал слово «товарищ» и умел им владеть.

– Из Союза казачьих войск, – ответил Греков.

– А где Дутов?

– Заболел.

Керенский все понял, усмехнулся пренебрежительно. Уголки его губ задергались.

– Ну-ну! – Керенский, сунул руки за спину, похрустел там пальцами, произнес еще раз с прежней обидной усмешкой: – Ну-ну!

Голос его наполнился силой, стал звучным. Греков поспешно щелкнул каблуками.