Орест и сын

Вообще-то получилось красиво, хотя и по-старинному, как всё у них. Инне понравилась ее рука, словно парящая над высокой спинкой. Волосы, гладко зачесанные, выглядели короткой стрижкой. Жаль, белоснежная блузка вышла желтоватой:

— Мне нравится, — она ответила вежливо.

— Не знаю, как уж это… Но вы… немного похожи… — Орест Георгиевич выдвинул еще один ящик и достал лакированный альбом.

— На кого? — Инна спросила напряженно.

— Нет, конечно… Мне просто показалось, — он хрустнул металлическими застежками. — Так бывает. Ракурс и свет… — говорил, но смотрел не на нее, а куда-то в сторону. — Да, — вспомнил. — Термометр…

— У меня нормальная температура, — она положила фотографию на стол. — Душно. Там, внизу… Просто закружилась голова. И сейчас, тоже…

— Может… чаю? Конечно, вам же надо согреться… Я поставлю… — он вышел из комнаты.

Инна подкралась к двери и прислушалась: где-то далеко звякали чашки. Она обошла комнату, оглядывая портреты, словно искала совета: с чего начать?

Орест Георгиевич вернулся.

— Вот, прошу вас… Сахар — там… Я положил две ложечки. Может, мало?..

— Нет, — она глотнула. — Сладко. Хорошо.

— А я, с вашего разрешения, — Орест Георгиевич снова вышел и вернулся с фужером и бутылкой вина. — Весь день знобит, — улыбнулся виновато.

Инна смотрела, как он возится с пробкой. Орест Георгиевич выпил и отставил пустой фужер.

— И что вы там делали? — теперь вопросы давались легче. — Дожидались Антона?

— Нет, — она отставила чашку. — Я ждала вас.

— Меня? — он сделал усилие, чтобы улыбнуться, поднялся и зашагал по комнате.

— Пожалуйста, сядьте, у меня опять… кружится…

Орест Георгиевич остановился:

— Может, вам лучше… прилечь? Я… принесу плед…

Инна легла, неловко подобрав руки, и пристроила голову на диванный валик. Он снова куда-то вышел и, вернувшись, набросил ей на ноги синее детское одеяльце.

Сквозь неплотно сомкнутые веки Инна смотрела: он ходил по комнате, потом сел в кресло — к ней спиной — и раскрыл альбом.

Приподнявшись на локте, Инна заглянула: женщина, коротко остриженная. Что-то темное лежало на подлокотнике, морщилось звездными складками.

Снова звякнула бутылка.

— Терзают, терзают, рвут когтями, — он бормотал и тер рукой грудь. — Какая странная история! До чего же странная история… Грызет мой мозг. Я думал, справился… но всё осталось… Нет и не может быть спасения… Всё кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить… Или можешь? — прошептал громко. — Всё знаешь наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?..

Инне хотелось встать и уйти из этого дома, просто спуститься по лестнице, но что-то, похожее на любопытство, удерживало. Он бормотал и бормотал несвязное, состоящее из непонятных слов. Тягучие слова пахли подсолнечным маслом, как в детстве, когда ставили компрессы…

Когда она открыла глаза, в комнате никого не было. Тихо, боясь потревожить портреты, она подошла к низкому столику: пустая бутылка и две фотографии. Глаза, губы, волосы… «Похожи… Но так… не слишком…» — помедлила и раскрыла альбом. На нее смотрел мужчина: нос, узкий в переносице, тяжелый, словно набрякший рот. «Какой-то родственник», — определила равнодушно и, отомкнув замок входной двери, пошла вниз.

Шла и вспоминала женщину, которая так и не вернулась. Эта женщина говорила: странная лестница, давит. Ничего такого Инна не чувствовала, спускалась, зачем-то считая этажи, словно боялась пропустить первый, а еще — встретить Чибиса. Последний пролет она пробежала бегом. «Надо было на лифте…» — подумала запоздало и тут увидела тусклый желтоватый свет. Он пробивался из приоткрытой двери. Она подошла и заглянула: каморка, похожая на дворницкую. Сквозь щель виднелась ситцевая занавеска, топчан, ободранный стул.

Он сидел, опустив голову на руки.

Она открыла и вошла.

Стояла, оглядывая стены — голубые, выцветшие. По ним ленивой походкой шли желтые нарисованные львы. Львы, идущие на водопой, обходили сгорбленную фигуру.

Орест Георгиевич услышал шорох и поднял глаза. Прежде чем Инна успела отступить и скрыться, он шевельнул ей навстречу набрякшими губами. Всё возвращалось: нос, узкий в переносице, нежно расходился к крыльям, улыбка плыла, отделяясь от темного лица. Мир, рухнувший за ее спиной, рождался на львином острове, потому что, встав, он снимал с нее сначала пальто и шапку, а потом платье. Цепляясь за его плечи, Инна косила глазами в окно, за которым, подметая двор свалявшимися в войлок космами, всю ночь бродила ленинградская старуха, готовая растерзать ее только за то, что Инна была чужой, не ленинградской девочкой.

* * *