Орест и сын

Нет нужды говорить, что немец выражался витиевато, — Матвей Платонович понял его основную мысль: конечно, историческое время движется вперед, но не прямо, а прихотливыми зигзагами. Расправляясь с очевидностью, затемнявшей суть дела, немец искал одновременные эпохи — подход, чуждый ленинградским профессорам. Эти эпохи приходились на разные времена и разные точки земли. На поверхностный взгляд какого-нибудь университетского дилетанта, между ними не было ничего общего, однако за обманчивой очевидностью немец обнаруживал сокровенную суть: эти эпохи обладали общими свойствами, так что люди, чьи жизненные сроки отстояли друг от друга на многие тысячелетия, на самом деле были современниками.

Слово, произнесенное немцем, отозвалось памятью о мертвой собаке, которую ученики принесли в жертву своему сиротству. Говоря формально, эти мальчики жили с ним в одно и то же время и в одном городе, но их души словно бы отстояли от его собственной на сотни тысяч лет. Будь его воля, никогда он не назвал бы их своими современниками.

Тетерятников трубно высморкался и кивнул: похоже, они с немцем поняли друг друга. Во всяком случае, рассуждали об одном и том же, только двигаясь с противоположных сторон.

Между тем его собеседник приступил к великим цивилизациям древности. Эта тема Матвею Платоновичу была особенно близка. Куда ближе, чем история новейшего времени, которую он наблюдал ежедневно: в книжных и продуктовых магазинах, в лекционных залах и даже на собственной лестнице — когда вступал в контакты с людьми. О современности немец тоже был не слишком высокого мнения, так что и в этом отношении обнаружилось глубокое сродство.

Часа через три, почувствовав резь в глазах, Матвей Платонович отложил книгу и подошел к окну, голому, не завешенному шторами — на такие мелочи он не тратился, — и, глядя в темное небо, лежавшее на крышах, задумался о слове величие.

Сколько раз ему доводилось слышать, что он живет в великой стране: революция, индустриализация, победа в страшной войне, наконец, покорение космоса — свершения, ставшие возможными благодаря величию духа советских людей. Но ведь и раньше случались победоносные войны и великие свершения. Чего стоят семь чудес света, о которых писал Антипатр из Сидона: Видел я стены твои, Вавилон, на которых просторно и колесницам; видел Зевса в Олимпии я, чудо висячих садов, колосс Гелиоса… — но все они исчезли — сошли с лица земли. Значит, дело не в стенах или колоссах, не в садах или иных рукотворных памятниках. И даже не в победах… В конечном счете всегда являлись варвары, чтобы одержать окончательную победу…

«И топит в пропасти забвенья… и топит в пропасти забвенья… — словно продолжая разговор с немцем, Матвей Платонович пытался вспомнить ускользающую строку. — Да, цивилизации умирали, на их месте рождались новые. Но не каждой из вновь родившихся доставалось в наследство былое величие. Потому что не каждая наследовала в Духе… Тут немец безусловно прав».

Может быть, собеседник Тетерятникова, размышляющий о судьбах мира, рассуждал не столь категорично, но Матвей Платонович понял его по-своему: оселком, на котором проверяется величие цивилизации, становятся не победы на ратном поле, а способность впитать в себя духовные достижения своих предшественниц и, развивая их на новом этапе, тем самым вписаться в круговорот вечных возвращений.

А еще он понял: этот немец, чьи познания — в сравнении с его собственными — были скромнее, правильно распорядился своей памятью — не позволил ее сжечь.

Дух Тетерятникова воспрянул. Теперь он знал, на что потратить остаток своей жизни. Опираясь на теорию немца, он разгадает сокровенный смысл эпохи, выпавшей на его долю.

* * *

На литературе заканчивали Рахметова. Монотонный голос учительницы бубнил о новом человеке. Инна записывала машинально: профессиональный революционер, пришел на смену лишним людям, призывал к светлому и прекрасному будущему.

— Пройдет еще немного времени, и тип нового человека станет общей натурой всех людей, — Надежда Ивановна закончила мысль, и тут раздался звонок. Все зашевелились.

— Тихо, — она стукнула по столу костяшками пальцев. — Звонок не для вас, а для учителя.

— Все, что ли, на гвоздях будем спать? — Вовка хохотнул и покрутил головой, ожидая народной поддержки.

— Ты, душа моя Черепков, не умничай. Если понадобится — будете как миленькие.

— Надежда Иванна, а если я не могу? Может, у меня эта… гемофилия? — никак не унимался Вовка.

Класс грохнул:

— Ага, видали наследного принца!

— Вот вызову родителей, будешь и принцем, и нищим, — учительница закрыла журнал.