Орест и сын

Плешивый разглядывал свои пальцы. Колупал ногтями схватившуюся краску.

Инна поднялась с лежака:

— А ну-ка, — она протянула руку. — Чужим торгуешь, тихоня? Может, мне продашь?

— Эй, — позвал Плешивый, — бутылку-то… бутылку…

Инна обернулась к Чибису:

— Дай ему.

Чибис вынул из сумки:

— Вот, пожалуйста.

Плешивый принял и подмигнул Инне:

— Ладно. Считай, сочлись. Сколько нести-то? — двумя пальцами он обозначил в воздухе пустую рюмку.

— Ты откуда? — Чибис подобрался к Ксении.

— Не знаю… — она ответила шепотом. — Пришла.

Плешивый чмокнул губами:

— Значит — две. Птице налью — со спасеньицем, — он хохотнул. — Ух ты, спасенье и сила и слава! — нырнул под арку и вылез с мензурками: — Своя картошечка-то, — в другой руке он держал железную миску. — Земелька у нас хорошая — чистый перегной.

— Могилки возделываете? — Инна отодвинулась брезгливо.

Он присвистнул:

— Ехидная ты, девка! Ехидных люблю. Я сам ехидный… — Выдернул затычку и разлил по первой. Задвинул в нишу ангельскую долю и, выдохнув коротко, опрокинул свою. — Хороший мужик гонит, — зашипел, передыхая. — Ешьте, — двинул миску. — Не на покойниках. Пустырь у нас жирный — на задах. — Изъяв из ниши ангельскую долю, выцедил и занюхал клубнем. Расселся, отмякая. — Теперь-то стихло: ни облав, ни препон. Раньше-то камни ворочали, ограды разоряли, — загибал пальцы, считая вражьи дела. — В спокое годков пять переждал и решил строиться. Стены-то прежние остались, — обвел рукой. — Камни хоро-ошие — тесаные. Так и строил — один. Хозяину-то хорошо было, нагнал нас тыщи, — он харкнул и налил по второй.

Ангельская доля ушла в нишу.

— Деревом хотел обшить, цветы вырезать — пустить по стенам. Отец резать учил. Ловкий был — даром, что поп, — Зарезкины глаза затягивало. — Этот сошел, заместо цветов — хе-ру-вим, — он моргнул, сгоняя белесую поволоку.

Чибис тронул оконную рогожу:

— Страшно тут по ночам, темно…

— Света бояться надо — не темноты. Во мгле Господь благоволит! — Зарезка подмигнул. — Вон, до войны на Высотах работал. Там у них телескоп: солнце, бляха-муха, разглядывают… Луну, созвездья… Считай, город целый. На кухне грузил. Там у них светло… — он устал и откинулся. Щеки повело тенями.

— У вас тоже хорошо, — Чибис похвалил вежливо.

— Печка, как на даче, — Ксения подала голос.

— Там чай-то, — Зарезка встряхнулся. — Наладь чаек-то, — к Инне он обращался уважительно. — Сахару из кулька добавь, кускового, хлебца нарежь — не жалей, — распорядился ей вслед.

Чаевничать расселись за лежаком.

— Я кузнецом ить служил там, у Хозяина, — Зарезка дул в полное блюдце. — Ножи еще делал — краси-ивые! — причмокнул, глотая сладкое. — Ручка из кости говяжьей, точеная, шлифовали под клинок — на ощупь ни зазора, ни-ни, всё ровно, гладко… Вольные, и те покупали. А чего?.. Свои порядки… Хлебец ешьте, — он угощал.

Печной жар разливался тихим светом. Обитые с краев, как будто надкусанные, чашки шатко стояли на разных блюдцах. Сероватая рогожа лежала скатертью, закопченный чайник шевелился на плите.

— А дети у вас были? — Ксения пригрелась.

— Дак зачем мне? Маята… — он потянулся к бутылке. — Гляди, вровень пьет, мало, что ощипанный, — пошутил, оглянувшись.

— Вы в городе бываете? — Инна поставила чашку.

— У нас свой город, — он выпил и занюхал заваркой, — зачем нам ваш — Ва-ви-лон…

— Там собор, огромный, — от чайного духа тронулась голова. — Тоже из камней, — Инна провела пальцем по стене, нащупывая шов. — На крыше по углам такие беседки, как ваш…

— Склепы, значит, — он кивнул, понимая.

— Только не живет никто.

— А ты-то как — туда? — Зарезка спрашивал, дуя в блюдце.

Инна взглянула на Чибиса.

— Там лестница. Экскурсии водят, — он объяснил быстро и правдоподобно.

— Экскурсии, вишь! — Зарезка сложил губы дудочкой и присвистнул.

— Там тоже ангелы стоят — охраняют.

— Охрана, значит, — он кивнул, понимая ее слова.

— Этот — другой, — Инна смотрела в нишу. — Те вооруженные.

— Ну ясно, — Зарезка подтвердил с удовольствием и отставил пустое блюдце.

— Они собаку сбросили — насмерть.

— Значит, отслужила свое — куды с ней? — он вставал на сторону вооруженных.

— Они и человека могут, любого — раз! — и в пропасть, — Инна говорила зло. — Я ненавижу их, но не боюсь!

— Ненави-ижу! — Зарезка передразнил. — С охраной хитрить надо, дуркой прикидываться, — он вскочил и завихлял задом:

На изральской улице петушок да курица

даром дрались, спорили,

после дом построили, —

голосил дурным голосом. — Чего толку-то — напролом? Перестреляют.

— Кто? Ангелы? — Ксения изумилась.

— Ну, — он сел и важно пригладил голову. — Всякому доля своя, — произнес смиренные слова несмиренно. — Падшие, значит. Тоже испытали на себе волю Его… — прервал себя, поднимаясь. — Жрать охота. Аж в животе подвело.

За оконной рогожей скрывался деревянный ящик.

— С удобствами, значит. Когда — зимой, — вытащил магазинную курицу, запаянную в целлофан. Отомкнул зубами кольцо. Вытянул черную, в копоти, кастрюлю. — Жиру-то, а? Налипло. Ничего… Сейчас заблестит…

Щербатым совком зачерпнул остывшего пепла и, подхватив какую-то тряпку, вышел вон.

— Какой собор? — Ксения спросила тихо. Инна молчала.