Орест и сын

Пламя вырвалось и опало. Керосиновые лепестки спекались темными языками. Над потухшим костром зыбился теплый воздух. За плотной завесой пара дрожали фигура и крест…

— Шевелится! Исус шевелится! — Плешивый заголосил и запрыгал, подбрасывая колени.

Ксения пошатнулась и опустилась на ступени. С высокого постамента — вперед, мимо Ксеньиных глаз, — смотрели пустые бронзовые глаза. Пар, мешаясь с дымом, собирался в маленькое облако.

— Он там, там, — Ксения бормотала и тянулась к облаку. — Улетает… Совсем улетает… Надо… надо… догнать…

— Дура… молчи, молчи, — Иннин голос шипел, как тающий снег.

Прозрачное облачко, пройдя сквозь голые кроны, уходило в небо.

— Девка умом тронулась! — Плешивый забежал и спрятался за спину Лошадиного.

— Бегите, — Инна обернулась к Чибису.

— А ты? — он спросил и взял Ксению за руку.

— Не домой, не домой… — Ксения забормотала.

— Бегите, — что-то странное показалось в ее глазах, потому что, оттолкнув ногой пустую канистру, Лошадиный отступал шаг за шагом.

— Мне плевать, — она заговорила тихо и раздельно, — что вы сделали с вашим сыном или он — с вами, мне плевать на ваших фашистов и вашу войну, мне плевать, — Инна задохнулась и перевела дух, — на ваши канистры и ваших трусливых ангелов!..

Тяжелая челюсть отваливалась медленно.

— …Но если хоть камешек, хоть одна щербинка отколется от Этого, я вернусь и тогда…

Лошадиная челюсть встала на место. Он мотнул головой и полез за пазуху.

— Ре-ежут! — Плешивый зашелся в восторженном крике.

Чибис рванул с места и поволок Ксению за собой. Последнее, что он видел: мелькнувшее золото.

Лошадиный сорвал золотую пробку и пустил водку широким веером — от плеча. Едкие капли прожгли снег и остались птичьими следами.

— Вот вам — от меня! Отцам вашим и детям вашим. Бла-го-сло-ве-ние, — отбросил пустую бутылку и обтер лицо свободной рукой.

— На Москве бояре,

на Азове немцы,

а в земле-то черви,

а в воде-то черти! —

облегченно заорал Плешивый.

Лошадиный повернулся и пошел прочь. Зарезка бежал за ним.

Она нагнала их у самых ворот. Ксения с Чибисом стояли на тропинке. Прижимая к губам варежку, Ксения смотрела в небо.

— Пошли, — приказала Инна.

Чибис кивнул и скосил глаза. Шел и смотрел на снег, усеянный мелкими птичьими следами:

— Я… Я хотел… Но ты же сама…

— Да, — она подтвердила, не оборачиваясь. — Я сама.

— Смотрите, вон там: собор. Воскресения. А там, — Ксения махнула рукой, — родильная больница.

— Где? — Чибис оглядел приземистое здание, похожее на барак.

— Раньше красиво было, пока не разорили. Монашенки жили… — она вздохнула мечтательно.

— Собак выпустили, — Инна прислушивалась к далекому лаю.

— А там — пушнина. Только я не знаю…

— А… — Чибис вспомнил. — Это аукцион. Шкурки продают. Мне отец рассказывал.

— Собачьи? — Инна усмехнулась.

— Почему собачьи? Разные… — он шел, сбиваясь с шага. — Лисы, норки, песцы…

— Автобус. Бежим!

Инна добежала первой.

— Быстрее, быстрее… — ждала, занеся ногу на ступеньку.

«На задней площадке! Не скапливаемся. Оплачиваем проезд, — водитель закрыл двери. — Следующая остановка Московские ворота. Проходим, проходим. Занимаем свободные места».

— Туда, вперед садитесь, — Инна подтолкнула Чибиса.

— А ты?

— Садитесь, — она повторила и взялась за поручень.

По Московскому проспекту автобус шел, не сворачивая.

Пассажиры, уставшие за день, сидели смирно: шапки, сшитые из кроликов, желтые норочки, черно-бурые лисы, серые песцы.

«Думают, разные… Собачьи… все равно собачьи…»

Снова подступало гадкое, лезло в автобус, отжимало дверь. «Устала… как же я устала…» Где-то там, за Невой, ежилась проклятая каморка: голодные львы, идущие по голым стенам. Она сунула руку в карман и нащупала пузырек. Шевеля губами, считала, проверяя цифры. Автобус шел по Московскому проспекту. Она смотрела в заднее стекло, будто тоже помнила далекую страну, в которой когда-то родилась. «Как же это слово?.. Анфан… Это они придумали. Сказали — грех! Придут, а убивать некого… А потом он все равно родится…» — отвернула пробку и выпила беловатую жидкость.

Подождала, прислушиваясь. Ничего не произошло.

* * *

Вдоль тротуара, почти вровень с ним, двигалась серая «Волга». Водитель, кряжистый мужик лет сорока, поглядывал по сторонам. По Оресту он скользнул равнодушным взглядом.

«Вещество, воскресающее мертвых… — Орест Георгиевич шел и думал о том, что ангельский старик врет. — Кто бы решился заварить такую кашу, не заручившись их поддержкой?» Даже про себя он не решился назвать — чьей.

Водитель поддал газу и теперь двигался впереди, буквально в двух шагах. Легкий дымок выбивался из задней трубки — на морозе он сворачивался белым облачком. Орест отвернулся, гася мелькнувшую мысль: «За мной. Это — за мной. Вот сейчас… Сейчас остановится… — краем глаза он следил за машиной, объезжавшей снежную кучу. — В кошки-мышки играют…» — прислушивался к себе: не страх, одно ледяное любопытство. Расстояние увеличивалось. Орест Георгиевич вдруг усмехнулся и взмахнул рукой.

Водитель притормозил и подал назад.

— На Петра Лаврова.

— Поехали.

Орест Георгиевич протиснулся в салон.