Орест и сын

У маленьких городов своя история, но чтобы к ней приобщиться, надо пустить корни, завести знакомства. Старожилы, в чьей памяти осталось прошлое, должны признать вас своим. Анахорет вроде меня не имеет ни малейшего шанса — в лучшем случае с ним просто здороваются, а он кивает в ответ.

Прежде чем снять квартиру, я внимательно обхожу окрестные кварталы, чтобы исключить любые случайности — какой-нибудь фонтанчик, украшенный ангельской головкой, или барельеф на фасаде. Потом, вселившись, стараюсь не думать об этом, отрешиться от прежней жизни, но моей решимости хватает до следующего переезда, когда, припарковав машину перед табличкой с адресом, указанном в бумагах, я углубляюсь в боковые улочки, чтобы удостовериться: огонь, пылавший под этим тиглем, давным-давно прогорел. В этом горшке, предназначенном для высушивания, плавления или обжига, не осталось веществ, обладающих безумными свойствами.

За окном серенькое утро. Те, кто спал, в этот час просыпаются, встают под душ, распахивают дверцы холодильников, поторапливают детей. Через час их дети сбегут по ступенькам, чтобы напоследок обернуться и махнуть рукой родителям, глядящим из окна. А вечером все возвратятся домой, и круг ежедневных забот замкнется семейным ужином, который исчезнет из памяти, влившись в круговорот дней…

Мы сидели в холодном и гулком вестибюле, надеясь, что кто-нибудь спустится и скажет: не бойтесь, всё обошлось. Но к нам вышла дежурная сестра и спросила номер ее телефона, а Ксения сказала: я знаю только адрес, они недавно переехали, телефона нет. Медсестра дала мне что-то, завернутое в бумагу. Я не разворачивал, просто положил в карман. А потом сказала: «Внематочная. Поздно, идите домой». Больше она ничего не сказала, а мы не решились спросить.

Обратно мы шли по набережной. «Почему ты сказала — они? Вы же тоже переехали?» Прежде чем сесть в автобус, Ксения ответила: «Какая разница? Все равно телефона нет».

Отец уже спал. Я разделся, постоял под его дверью и пошел к себе. Сидел, шептал это странное слово, не понимая его смысла, а потом вспомнил про сверток, который отдала медсестра. Развернул и увидел мамину фотографию, ту самую, которую она украла. Смотрел и думал: «Похожи… Если не знать правду, можно подумать: одно лицо…»

И вдруг понял: всё кончилось, она идет по Васильевскому острову, и ветер поднимает ее косу, а она все идет и идет, пока не доходит до середины — примерно до 10-й линии, а дальше они идут вместе: она и моя мать.

Не знаю, как я это почувствовал. Говорят, такое бывает только с близнецами: когда один умирает, другой обязательно знает об этом, даже если находится на другом краю земли.

Я встал и подошел к окну. Стоял, ткнувшись лбом в холодное стекло, смотрел на двор, засыпанный снегом, и представлял себе дворников с лопатами: как они появятся утром и будут шаркать, расчищая дорожки, чтобы людям, которые проснутся, можно было пройти. А еще я думал о смерти — единственно важной вещи, о которой стоило думать, и тут только сообразил — с ужасающей ясностью, так что заложило уши: моя собственная жизнь кончилась. Всё, что случится, уже не имеет значения — что бы ни случилось, это будет чужая жизнь.

В школу я пришел во вторник. После уроков мы вышли вместе, и Ксения рассказала всё, что знала: и про оперу, которую так и не дослушала, и про книгу, и про кладбище, и про факел, чадивший из-за створки подвальной двери, и тогда я понял, что означает это странное слово. А еще я понял, что должен спасти отца.

Ксения мне не поверила, сказала: «Ты?! Не ври», — но я настаивал, говорил: всё началось еще тогда, когда Инна пришла, чтобы вернуть мамину фотографию, но она все равно не верила. А я сказал: «У меня есть доказательство». Мы стояли на ступенях между двумя сфинксами, и я рассказывал о своих знаках и о тайне рождения, неотличимого от смерти, которую хотел разгадать. Говорил, что должен был попытаться — замкнуть эту цепь, разомкнувшуюся на моей матери. А она все равно не верила, и тогда я сказал: «Пошли».

Отца дома не было. Нам никто не мог помешать. Я развернул шершавый ватманский лист и показал ей знаки: череду солнечных дисков — не то садящихся, не то встающих из-за горизонта — и маленькую гирьку, лежащую на материнских руках.

«Ну и что? И что это доказывает?»

На этот вопрос у меня не было ответа. Я свернул лист и подошел к окну. Стоял и думал о брате, который так и не родился: спасая отца, я должен назвать его своим сыном.

Ксения хотела уйти, сказала: «Дурак. Все равно я тебе не верю. Ничего ты не доказал».

А потом это случилось само собой. Моя рука, упрямая ослица, которую будто бы снова выпустили на волю, поднялась и вывела его на стекле. Мой последний тайный знак. Очень простой, проще, чем все остальные: ни коровьих рогов, ни крыльев, оперяющих с боков. Ведь мой брат и мой сын уже никогда не родится, а значит, его матери не нужны ни руки, ни крылья, чтобы его удержать. Там, куда она ушла, они все равно вместе — две окружности: одна побольше, другая поменьше. Та, что поменьше, навсегда осталась внутри.