Орест Кипренский. Дитя Киприды

И как же судьба всех их объединила – Костю, Алексея Оленина, Петю и его, Ореста, который всех их запечатлел!

Орест вспомнил совершенно невероятную историю, рассказанную Костей несколько лет назад, в тяжелом военном 1812 году. Батюшков тогда вывез свою овдовевшую тетушку Екатерину Муравьеву с двумя сыновьями из Москвы, которую русские войска намеревались сдать. Он отвез их в Нижний Новгород и там в каком-то случайном госпитале увидел тяжелораненого Петю, поручика Семеновского полка. Тот был ранен под Бородином. Петя-то ранен, а его старший брат Николай, служивший в том же полку, убит.

И чего не сделает родительская любовь! Как Алексей Оленин в те страшные военные дни добрался до Нижнего Новгорода, неизвестно. Но добрался! Подбодрил сына, привез ему домашних пирогов. И уж как был рад встретить в Нижнем Костиньку. Тот проводил старика Оленина в коляске до Твери. И на обратном пути увидел сгоревшую Москву, оставленную теперь уже французами.

Орест запомнил ужасные картины, которые нарисовал его друг в «Послании к Дашкову»: «море зла», «неба гибельные кары», «толпы богачей, бежавших в рубищах издранных»…

Костя ему рассказывал и о Василии Львовиче Пушкине, который бегал в Нижнем Новгороде по морозу в одном сюртучке – все у него в Москве сгорело!

Да, хлебнул-таки Костя горя. Но какой живчик! Не успел вернуться в Петербург, как снова ушел на войну – бить француза. Служил адъютантом у генерала Раевского, брал Париж, кутил с победителями, восторгался французскими женщинами, обворожительными и весьма доступными…

(Интересно, что в 1822 году, находясь в Париже, Орест Кипренский напишет о нем скульптору Самуилу Гальбергу без всякого восторга: «В Париже очень весело жить тем, кои совсем не разумеют Изящных Художеств, а только любят девок, поваров и театры…» Правда, судя по восторженной характеристике молоденькой актрисы Леонтины («удивительное дитя»), он тоже исправно посещает «комедийцы с музычкою»[70].) Константин Батюшков после военных лишений воспринял Париж и его развлечения с бóльшим энтузиазмом.

Этот неутомимый «странствователь» из Франции едет в Лондон, потом в Стокгольм и через Финляндию возвращается в Петербург. В его стихотворении на «античный» сюжет «Странствователь и Домосед» (1815) есть неожиданный «лирический» кусок, описывающий Костино возвращение в дом семейства Олениных на Фонтанке, который заменял ему родной:

Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,
Когда волненьями судьбины,
В отчизну брошенной из дальних стран чужбины,
Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете![71]

Орест знал Костину тайну. Самым «милым лицом» для вернувшегося с войны Кости в доме Олениных на Фонтанке была их воспитанница – Анна Фурман. Этот приезд должен был все решить в их запутанных отношениях.

И вот уже не на Фонтанке, а на оленинской даче в Приютине Орест усадил Костю для портретирования. Он был одет в старый штаб-капитанский мундирчик, по-домашнему распахнутый на груди, – курчавый, живой, веселый, молодой. Превосходнейший поэт! Орест выучивал с голоса его звучные стихи. Они его потрясали. Он любовно и придирчиво вглядывался в лицо своего друга. Это был один из главных его «двойников». С Костиной жизнью он сверял свою, с Костиной поэзией – собственную живопись. Да ведь и Костя то и дело публично его «окликал».

Вот, к примеру, в стихах о Приютине. Орест пытался напевать эти стихи под гитару, то понижая, то возвышая непослушный голос (впоследствии Самуилу Гальбергу его пение решительно не нравилось!).

…Мечтает там Крылов
Под тению березы
О басенных зверях
И рвет парнасски розы
В приютинских лесах.
И Гнедич там мечтает
О греческих богах,
Меж тем как замечает
Кипренский лица их
И кистию чудесной,
С беспечностью прелестной,
Вандиков ученик,
В один крылатый миг
Он пишет их портреты…

Две последние строчки Оресту особенно нравились, и он их обычно почти выкрикивал:

Которые от Леты
Спасли бы образцов…[72]

А в своей милой статейке об Академии художеств, опубликованной в «Сыне Отечества» в 1814 году, Костя так прямо и назвал Ореста «любимым живописцем нашей публики». Может, так оно и было, да ведь надобно же вслух произнесть! Но Костя, Костя не подвел, и как раз в тот момент, когда Италия опять от Ореста отдалялась. Императрица Елизавета Алексеевна, пообещавшая ему пенсион, сама надолго уехала в Европу…

Но чем они похожи, помимо курчавости и невысокого роста? Смазливостью? Творческим даром?

Нет, глубже, горячее, больнее!