Орест Кипренский. Дитя Киприды

Их роднит какая-то странная, вполне знакомая всем «героям времени» раздвоенность. Орест ощущал в себе то «Петрушку-меланхолика», то восторженного крестьянского мальчишку. Он был то царское дитя, то недотепа из провинции.

А Костя? Тот тоже где-то писал о себе, что «сегодня он беспечен, ветрен, как дитя», а «завтра – ударился в мысли… и стал мрачнее инока…»[73].

Орест рисовал вернувшегося с войны Костю веселым, приветливым, легким. Таким он сам мечтал быть! Но помнил о Косте и другое… Однажды Николай Гнедич рассказывал за чаем в Приютине о Батюшкове. Чай Оресту, Крылову и Гнедичу разносила воспитанница Олениных, хорошенькая Аннета Фурман. И Гнедич скользил по ней своим единственным, но очень зорким глазом. Уж не для нее ли и рассказывал? Орест догадывался, что Гнедич в нее влюблен.

Некогда Гнедич получил от Батюшкова презабавное письмецо, посланное из его вологодского именьица Хантонова. Костя там сильно захворал лихорадкой – обычной своей хворобой. Пришедший лекарь посоветовал ему для выздоровления «жить веселее». И вот Костя просил Гнедича, если это лекарство есть в петербургской аптеке, купить его на рубль и прислать. Они все тогда, кроме Аннеты, рассмеялись шутливому рассказу. Она только поморщилась. Видно было, что рассказ поразил ее неприятно. Орест подсмотрел все изменения на ее милом лице.

Да, вот еще что роднит… Им обоим – и Косте, и Оресту – ничего не надо, кроме любви. Не нужны ни деньги, ни чины, ни награды. Ни слава даже.

Оресту казалось, что Костя в 1813 году пошел снова на войну исключительно из-за Фурман, чтобы она его ждала и кинулась на шею при его возвращении. И Костя из вечного «странствователя» сделается наконец счастливым «домоседом». А вдруг и с ним, Орестом Кипренским, это когда-нибудь случится?

Он рисовал курчавую голову поэта, его большие выразительные глаза, спокойно положенную на кресло руку… И вспоминал, как тот, почти рыдая, читал ему написанную уже после возвращения элегию. Орест ее всю запомнил:

Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
И муза пламенник небесный потушила…

Орест с ужасом подумал, что, если бы погас его собственный живописный дар, он бы не выжил. Но почему он погас у Кости? Орест стал вспоминать строчки об Аннете Фурман:

В твоем присутствии страдания и муки
Я сердцем новые познал.
Они ужаснее разлуки,
Всего ужаснее!
Я видел, я читал в твоем молчании,
В прерывном разговоре,
В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечного терзанья…

Значит, Костя при встрече понял, что его не любят? Да верно ли это?

Орест, рисуя Костю, мгновенно для себя решил, что напишет и Аннету Фурман. Он был в нее почти влюблен, ведь Костя – его «двойник»! Он перенес на нее все свои неосуществленные мечты о любви. Он мысленно окружал ее дымкой обожания. Она, конечно, не сможет заплатить за свой портрет. Бедная воспитанница, Золушка, почти приживалка. Из какого-то «темного» саксонского рода. Воспитывалась бабкой, потому что мать умерла, а отец женился. Елизавета Марковна была дружна с бабкой. И когда бабка внезапно умерла, девочку взяли к себе Оленины. И вот – ни денег, ни перспектив. И поговаривают, что живущий в Дерпте отец хочет ее вызвать, чтобы она воспитывала его новых детей…

А тут, в Приютине, все ею любовались. Даже одноглазый Гнедич. Даже немолодой Крылов, уж на что грубоват и неопрятен!.. Орест чутким сердцем ощущал и те скрытые горести жизни воспитанницы, о которых так точно напишет Владимир Одоевский в повести «Катя, или История воспитанницы»: «Знаете ли вы, что такое воспитанницы у московских барынь? Самые несчастные существа в мире. <…> С возрастом начинаются страдания бедной воспитанницы: она должна угождать всему дому, не иметь ни желаний, ни воли, ни своих мыслей… <…> …Если же, к несчастью, она хороша собою, то ее обвиняют в неудаче барышень, гонят на мезонин, когда в гостиной есть женихи на примете, и она осуждена или свой век провести в вечном девстве, или выйти за какого-нибудь чиновника четырнадцатого класса, грубого, необразованного, и после довольства и прихотей роскошной жизни приняться за самые низкие домашние занятия»[74]. (Добавим от себя, что с Анной Фурман случился в будущем второй вариант.)

Орест уже как-то рисовал Анну Фурман в Приютине, сумерничающую в гостиной за столом с Крыловым. Мирная домашняя сценка. Горит свеча. Анна задумалась за вышиванием. Крылов сидит в кресле полуотвернувшись (местонахождение неизвестно, копия неизвестного автора, 1820, ГТГ). Кстати, копия сделана тогда, когда Кипренский давно уже был в Италии, а Анна вернулась к отцу в Дерпт[75].