Орест Кипренский. Дитя Киприды

Татьяна Ларина задавалась вопросом, не пародия ли Онегин, то есть не играет ли он роль. Кипренский изобразил Уварова некой «ходячей» пародией на реального героя времени.

Годом позже художник запечатлеет чету Хвостовых (1814, обе – ГТГ). Но, как бывало и прежде, мужской портрет не запоминается. Запоминается, и даже очень, женский!

Уже приходилось писать, что долгие годы над женскими образами художника как бы витает аура платонической сдержанности. Его героини увидены сквозь призму восхищенного и благоговеющего взгляда. В портрете Анны Фурман, в которую так безумно и неудачливо был влюблен Константин Батюшков, Орест попробовал усилить элемент живой чувственной прелести модели, противоречивости ее эмоционального состояния, сохраняя при этом «дистанцию восхищения».

Нечто сходное мы видим в портрете родовитой и богатой Дарьи Хвостовой. Романтика Кипренского не вдохновляла степень знатности и богатства. Только человеческая, женская суть. Дарья Хвостова – дальняя родственница поэта Лермонтова, урожденная Арсеньева. Перед нами легкий и прелестный образ героини, погруженной в мир своих чувств – сладостно-грустных. Опять какие-то ускользающие грезы и воспоминания, которых не был чужд и сам художник в свои «российские» годы. Весь облик Хвостовой словно бы облюбован мастером. И эта волнистая прядь, ложащаяся на округлый лоб, и чуть заостренный овал, и нежная шея, оттененная пушистым мехом, и коричневая шаль, окутывающая руки, и это ясное, но и печальное лицо. Все грустно-гармонично, все пронизано чувственной красотой, но лишенной того элемента соблазнительности, который появится у некоторых женских персонажей позднего «итальянского» Кипренского с их «магическим» и «искушающим» взглядом.

В Италии он изведает какие-то иные «токи» любви…

Дарью Хвостову, как и Наталью Кочубей, можно считать некой предшественницей Татьяны Лариной из ненаписанного еще Пушкиным романа в стихах. Она и в свете сумела сохранить в себе естественность и простоту «девчонки нежной». Образ Хвостовой, пожалуй, некая кульминация и одновременно завершение сюиты о возвышенно-прекрасных и чувственно-обворожительных женщинах-девочках России, на которых художник взирает с восторгом и обожанием. (Поздняя «Авдулина» (1822–1823) будет гораздо холоднее.) Итальянский период в этом отношении окажется совершенно иным…

Романтическая свобода проявилась также в исторических и политических воззрениях Кипренского. Уже говорилось о том, что все портреты героев войны написаны и нарисованы с общечеловеческих позиций, лишены аффектации и ура-патриотизма. Человек в космической парадигме, а не в узкой ситуации этой конкретной войны, но человек – живой, связанный со своим домом и сохранивший живые чувства.

А как сам художник относился к исторической ситуации времен Александра I и Наполеона? Не забудем, что он заканчивал Академию художеств по классу исторической живописи. Исторических полотен Кипренский не пишет. Не пишет и мифологических композиций в духе «анакреонтики» своего друга Константина Батюшкова. Лишь в Италии он задумает и осуществит картину «Анакреонова гробница» (впоследствии утраченную), вызвавшую разноречивые оценки критики.

А пока что он, как подлинный романтик (но романтик с академической выучкой), обобщает свои впечатления от событий эпохи в аллегорических рисунках. Вглядимся в рисунок 10-х годов «Афина Паллада и путти». Мощная, в пернатом шлеме богиня мудрости удерживает над пропастью, натягивая «вожжи», малыша-путти с зажженным факелом в руке. Можно прочесть эту аллегорию конкретно как олицетворение исторической миссии России, спасшей Европу от неразумных и пагубных войн. Есть и второе толкование: Россия сдержала «факел мщения», готовый уничтожить Францию. Но в самой глубине мне тут видится некое постоянное стремление художника и в личной жизни, и в исторических катаклизмах соблюсти «меру», не впасть в крайность (к которой неудержимо толкает русский национальный характер).

Сходное «противоборство крайностей» можно усмотреть в рисунке 1814 года «Счастье – ложное». Тонкими изящными линиями пера очерчены герои. В лодке сидит юноша-кормчий с завязанными глазами. Иначе говоря, он везет лодку «не знамо куда». А в лодке – прекрасная полуобнаженная женщина, на легкое, взметнувшееся парусом покрывало которой дуют «крылатые демоны». Женщина, видимо, Фортуна. Кстати говоря, редкое у художника изображение нагой женской модели, но явно не «натурное», а с античных гипсов Афродиты[81].

И тут какие-то очень личные размышления о превратностях судьбы. Ведь именно в 1814 году обещанная Елизаветой Алексеевной поездка в Италию вновь отложилась. Но ведь счастье может повернуться в твою сторону. Валерий Турчин склонен видеть в рисунке аллегорию на судьбу Наполеона: «Задумываясь над судьбой этого человека, Кипренский делает пессимистически-дидактический вывод: “Счастье – ложное”. Эти слова он и пишет в верхней части рисунка, и они являются ключом этой аллегорической сцены»[82].