Орфей спускается в ад

Ханна. Да, именно два. Я не преувеличиваю и не спешите говорить «фантастика», пока не услышите каждый из них. Когда мне было шестнадцать – ваш любимый возраст, мистер Шеннон – мой дедушка Нонно каждую субботу выдавал мне по тридцать центов на карманные расходы: мою зарплату за работу секретарши и домохозяйки. Двадцать пять центов на билет на утренний киносеанс в Нантакете и пять центов на пакетик попкорна, мистер Шеннон. Я садилась в почти пустом последнем ряду, чтобы хрустом попкорна не мешать другим зрителям. Так вот… Однажды рядом со мной сел молодой человек и… прижался коленом к моей коленке, а я… отодвинулась на два кресла, но он подсел ко мне и продолжил… прижиматься! Я вскочила с места и завизжала, мистер Шеннон. А его арестовали за попытку растления несовершеннолетней.

Шеннон. И он до сих пор сидит в нантакетской тюрьме?

Ханна. Нет, я его вытащила. Сказала полицейским, что шел фильм с Кларой Боу[43] – а именно такой и шел – и я просто перевозбудилась.

Шеннон. Фантастика!

Ханна. Вот именно! Второй случай – совсем недавний, он произошел всего два года назад, когда мы с Нонно работали в сингапурском отеле «Раффлз». Дела шли хорошо, мы покрывали расходы и немного откладывали. Однажды вечером на Палм-Корт мы познакомились с ничем не примечательным коммивояжером-австралийцем средних лет. Ну знаете, такой пухленький, лысеющий, с плохими потугами говорить как аристократ, и ужасно приторный в разговорах. Он был один и выглядел очень одиноким. Дедушка прочитал ему стихотворение, а я нарисовала его портрет углем, бессовестно ему льстивший. Он заплатил мне больше, чем я обычно прошу, и дал дедушке пять малайских долларов, да-да, а потом купил у меня акварель. Нонно пришло время ложиться спать. Коммивояжер-австралиец пригласил меня покататься на сампане[44]. Ну он ведь был так щедр… так что я согласилась. Дедушка лег спать, а я поехала кататься на сампане с коммивояжером, торговавшим женским бельем. Я заметила, что он все больше и больше…

Шеннон. Что?

Ханна. Ну… распалялся… когда начала гаснуть вечерняя заря. (Она чуть грустно смеется.) Ну вот, в конечном итоге, он наклонился ко мне… мы в сампане сидели друг напротив друга… и жадно посмотрел мне в глаза. (Снова смеется.) Потом спросил: «Мисс Джелкс, не могли бы вы оказать мне любезность? Можете ли вы сделать кое-что для меня?» «Что?» – спросила я. «Ну, – ответил он, – если я повернусь спиной, не стану смотреть, сможете вы снять что-нибудь из одежды и дать мне подержать, просто подержать?»

Шеннон. Фантастика!

Ханна. Потом добавил: «Всего на несколько секунд». Я спросила: «На несколько секунд для чего?» (Снова чуть грустно смеется.) Он не сказал, для чего, но…

Шеннон. Для удовлетворения?

Ханна. Да.

Шеннон. И что вы сделали… в такой ситуации?

Ханна. Я… исполнила его просьбу, да, исполнила! А он сдержал свое слово. Он и вправду сидел ко мне спиной, пока я не сказала, что готова, и бросила ему… предмет туалета.

Шеннон. А он что сделал?

Ханна. Не шевельнулся, только поймал брошенный ему предмет. Я смотрела в сторону, пока он удовлетворял себя.

Шеннон. Опасайтесь коммивояжеров на Дальнем Востоке. Мораль в этом?

Ханна. О, нет, мораль чисто восточная. Принимай то, что не можешь изменить к лучшему.

Шеннон. «Если это неизбежно, то расслабься и получай удовольствие». Так, что ли?

Ханна. Он купил у меня акварель. Случай вышел щекотливый, но без насилия. Я уехала и вернулась живой и здоровой. Да, а самое смешное заключалось в том, что, когда мы вернулись в гостиницу, он достал из кармана тот самый предмет туалета, как смущенный школьник достает яблоко, чтобы подарить учительнице, и в лифте постарался сунуть его мне в руку. Я прошептала: «Ой, пожалуйста, оставьте его себе, мистер Уиллоуби!» Он заплатил за акварель, сколько я просила, а само это происшествие показалось даже трогательным. В сампане было так одиноко среди лиловых отсветов в небе, а этот австралиец дышал так, будто умирал от астмы! А из-за облака над Малаккским проливом всходила Венера…

Шеннон. А этот случай… вы считаете его…

Ханна. Любовным эпизодом? Да, именно так.

Шеннон недоверчиво смотрит на нее и так пристально вглядывается в ее лицо, что она смущается и становится настороженной.

Шеннон. И этот… этот грустный и грязный инцидент вы называете?..

Ханна (резко обрывая его). Грустным он, несомненно, был – для того странного коммивояжера… Но почему вы называете его «грязным»?

Шеннон. А как вы себя чувствовали, когда вошли в спальню?

Ханна. Сконфуженной… я думаю, немного сконфуженной… я знала, что такое одиночество… но не до такой степени… не до такой глубины…

Шеннон. То есть отвращения вы не чувствовали?