Орфей спускается в ад

Альма. Не согласна! Надо требовать от жизни все и знать при этом, что можешь не получить ничего. (Встает, подходит к окну.) Сколько раз я задумывалась над тем, что ты сказал мне летом. Помнишь, ты говорил, что во мне живет мой двойник, мое другое «я». Не знаю, благодарить тебя за это открытие или нет. Да, мне было плохо, до того плохо, что казалось, будто я умираю. Потом почувствовала, что во мне происходят какие-то перемены.

Джон. Когда оно у тебя возникло, это чувство?

Альма. Не знаю… в августе или сентябре. Но потом ветер с Залива рассеял его, как клуб дыма, и я поняла, что не умру.

Джон. Тебя опять беспокоит сердце? (Профессиональным движением достает часы и кладет пальцы на ее запястье.)

Альма. А затем стетоскоп? (Он берет трубку со стола и начинает расстегивать ей жакет. Она смотрит на его склоненную голову, потом, подчиняясь порыву нежности, кладет руки в перчатках на его затылок. Он неловко пытается высвободиться, но она внезапно наклоняется вперед и прижимается губами к его губам.) Молчишь? Язык проглотил?

Джон. Я не знаю, что вам сказать, мисс Альма.

Альма. Опять «вы» и опять «мисс»…

Джон. Мы в сущности никогда не были близки и не обращались друг к другу на «ты».

Альма. У тебя короткая память. Мы дышали в такт.

Джон (растерянно). Я этого не чувствовал.

Альма. Зато я чувствовала. (Она дотрагивается до его лица.) Ты стал тщательнее бриться. Нет прежних порезов, которые ты присыпал пудрой.

Джон. Да, я стал осторожнее… стал осторожнее бриться.

Альма. Это все и объясняет. (Она продолжает гладить пальцами его лицо – так слепой читает книгу, напечатанную шрифтом Брайля. Джону явно не по себе. Он мягко отстраняет ее руки.) Разве это уже невозможно?

Джон. Я не совсем тебя понимаю.

Альма. Прекрасно ты все понимаешь! Будь хоть честен передо мной. Когда-то я сказала тебе «нет». Ты должен помнить то время и те сумасшедшие крики любителей петушиного боя. Теперь та, что сказала «нет», больше не существует. Прошлым летом она погибла, задохнулась в дыму от пожара, который бушевал в ее груди. Да, ее больше нет, но она оставила мне свое кольцо… Видишь? Ты восхищался этим кольцом с топазом в оправе из жемчужинок… Надевая кольцо мне на палец, она сказала: «Я умираю с пустыми руками. Постарайся сделать так, чтобы у тебя в руках что-то было!» (Альма роняет перчатки и снова обнимает голову Джона.) «Но как же быть с гордостью?», – спрашиваю я. «Откинь гордость, если она стоит между тобой и тем, кого любишь!» (Она складывает ладони чашечкой.) «Но что делать, если он меня не любит?», – спрашиваю я под конец. Не знаю, что она ответила и ответила ли вообще. Губы у нее омертвели, она перестала дышать. (Она убирает ищущие руки с его лица.) Нет? (Он качает головой, превозмогая муку.) Окончательное «нет»?

Джон (заставляя себя говорить). Я бесконечно почитаю правду и почитаю тебя. Поэтому буду говорить откровенно. (Альма слегка наклоняет голову в знак согласия.) Ты выиграла наш спор.

Альма. Спор? Какой спор?

Джон. Тот, который разгорелся из-за анатомической карты.

Альма. А-а…

Она подходит к схеме и глядит на нее из-под полуопущенных век и складывает ладони чашечкой.

Джон. На карте видно, что нашу начинку составляют отнюдь не лепестки розы. Внутренние органы человека безобразны на вид, но работают, как части хорошо отлаженной машины. И кажется, нет места ни для чего другого.

Альма. М-м…

Джон. Но я пришел к твоему пониманию, как устроен человек. В нас есть нечто такое, чего не показывает ни одна анатомическая карта; нечто нематериальное и невесомое, как дым. Человеческий глаз не различает это нечто, но оно существует безотносительно к чему бы то ни было. Если принять эту точку зрения, то вся наша непостижимая жизнь, весь накопленный и неисчерпаемый человеческий опыт приобретают особую ценность. Как дерзкий эксперимент в лаборатории ученого! Понимаешь?