Орфография

— Это вы мне? — спокойно спросил Корабельников. — Я год просидел и вас не видел.

— Вы с бандитьем сидели, среди уголовных! Вас до вашей хамской победы к приличным людям на порог не пускали! — стремительно распалялся Хмелев.

— Я сам избегал ходить к приличным людям, чья родня гордится правом выносить царские горшки! — шарахнул в ответ Корабельников, и это был беззастенчивый удар ниже пояса: двоюродный брат Хмелева был одним из врачей, регулярно приглашавшихся на консилиум по поводу здоровья цесаревича.

— Вы… вы… — задохнулся Хмелев и начал лавировать между могилами, пробираясь в параллельную аллею. Он оскользался, падал, цеплялся полами шубы за ограды, спотыкался и хватался за памятники. — Я вас…

— Господа! — хрипло закричал наконец Фельдман. — Господа! Опомнитесь же, вы на кладбище!

Хмелев замер, Корабельников опустил голову. Скорее всего, их отрезвил не смысл сказанного, но сам вид крошечного, горбатого Фельдмана, воздевшего трость и тут же утратившего точку опоры; он рухнул в грязь, но, и пытаясь подняться, повторял: «Опомнитесь… опомнитесь, господа».

Хмелев вернулся назад и быстро пошел к выходу. За ним брели елагинцы. Крестовцы бросились поднимать Фельдмана — успокаивать карлика и отчищать его шубу. Он смотрел на Корабельникова с такой горькой укоризной, что тот отошел; старика повел под руку Барцев.

— Нельзя же уравниваться, — тихо говорил Фельдман. — Нельзя же терять человеческий облик, для чего же всё, если изживать из себя человеческое…

— Это не мы начали, — сказал Барцев.

— А какая же разница, кто начал? Борьбу добра и зла тоже начали не мы, но выбор делаем мы… Что бы ни делали наши противники, это нас не оправдывает… Неужели цель борьбы — истребить врага? Цель борьбы — превзойти врага высотою духа и тем показать ему путь…

Он говорил скорей сам с собой, нежели с Бариевым. Да и не было у него надежды, что Барцев услышит его. Поднимая и отчищая Фельдмана, крестовцы отстали, и елагинцы смогли беспрепятственно покинуть кладбище, не столкнувшись с ними в воротах: на кладбище был только один вход, он же выход.

Восемнадцатого марта товарищ Воронов попросил Чарнолуского зайти. Чарнолуский оскорбился — кто такой был Воронов, чтобы вызывать… ну, пусть приглашать к себе — комиссара правительства? И однако, сам Воронов не заходил почти ни к кому, разве что изредка к Бронштейну, — а являться по его приглашению рекомендовалось без промедления. Чарнолуский слышал это от многих.

— Присаживайтесь, товарищ Чарнолуский, — ровным голосом сказал Воронов. Гладкое лицо его было непроницаемо. — Есть сведения, что организованная вами академическая коммуна на Елагином острове превращается в очаг контрреволюции.

— Откуда у вас эти сведения? — спросил Чарнолуский предательски севшим голосом.

— Вас никто не обвиняет, — продолжал Воронов, игнорируя вопрос. — Перед переездом нам следует закончить в городе все текущие дела. Оставлять коммуну на снабжении первой категории, отапливать ее и занимать издательским делом признано нецелесообразным.

— Кем признано? — перебил Чарнолуский.

— Поэтому, — так же ровно произнес товарищ Воронов, — вам лично рекомендовано произвести разъяснительную беседу в Елагином дворце и предложить профессуре разойтись добровольно.

— Вы можете, конечно, игнорировать мнение народного комиссара, — артистически попадая в ровный тон Воронова, заговорил Чарнолуский, — но я лучше осведомлен о ситуации, причем не прибегаю для этого к услугам добровольных информаторов. Вам известно, что коммуна раскололась? На Крестовском острове живут молодые революционные художники, наши активные сторонники, мастера агитации. Закрыть одну коммуну — значит скомпрометировать другую, вы не можете этого не понимать!

— Скомпрометировать перед кем? — спокойно спросил Воронов.

— Перед всей петроградской культурой, — уверенно сказал Чарнолуский. Воронов помолчал, глядя на него без всякого выражения.

— Мы вернемся к этому разговору, — сказал он так же тускло.

Чарнолуский вышел из его кабинета, прошел к себе (жаль будет оставлять бильярдный стол, подумал он мельком), достал чистый лист серой бумаги и, окуная вставочку в лиловые чернила, написал прошение об отставке — второе за пять месяцев своей работы. После этого он поднялся в приемную Ильича и с важностью вручил бумагу Лидии Александровне.

— Александр Владимирович! — ахнула та. Чарнолуский кивнул.

— Если не можешь чего-то остановить — надо по крайней мере не участвовать, — сказал он негромко. — Если отдельные стражи революции хотят удушить ее в объятиях, я в этом не участник.

— Я передам, — кивнула Лидия Александровна.

Чарнолуский пошел к себе и в дверях столкнулся с Хламидой, несшим в руках мелко исписанные листки.

— Профессора Гольцева взяли, — сказал он хмуро. — Физика, европейскую величину. Выдумали бред, будто он динамит готовит. По доносу соседа — каковы?! Вот, несу прошение, я лично старика знаю…