Орфография

Чарнолуский долгим понимающим взглядом посмотрел ему в глаза и вышел. Хламида молча протянул бумагу секретарше, и так же молча она положила ее в папку, где уже лежало прошение Чарнолуского об отставке и еще штук тридцать писем о заступничестве, в том числе и его собственных, никем не прочитанных. Хламида это знал, и секретарша знала, что он знает.

— Благодарю вас, — сказал он сурово и пошел к дверям.

— Ильич спрашивал, как ваше здоровье, — робко сказала ему вслед Лидия Александровна. Непонятно было, чего больше в ее голосе, — сочувствия к Хламиде или уважения к заботливости Ильича.

— Благодарю вас, — повторил Хламида, не оборачиваясь.

13

— Что же, — говорил Свинецкий, сжимая и разжимая кулаки, отступая в глубь кабинета начальника гурзуфской управы и кивая с выражением крайней неловкости. — Что же, прошу вас, прошу. Очень рад.

Со стены еще не был снят портрет Ленина, на другой красовался приколоченный гвоздями красный флаг. На столе царил фарфоровый письменный прибор, уцелевший от прежних времен. У двери, с античной небрежностью опираясь на самодельные пики, стояли двое — стража нового градоначальника.

— Садитесь, без церемоний. Что же, вы давно оттуда? — спрашивал эсер, не вполне еще выбрав интонацию: величественная снисходительность, горячая радость при встрече с давним, хоть и заблуждающимся приятелем, жадный интерес политика к последним известиям? — Что делается, какие настроения в городе?

— Чужих настроений я не знаю, а мое неважное, — ответил Ять, улыбаясь. — Они, по-моему, не очень себе представляют, что делать с властью, а потому занимаются всякой ерундой. Орфографию вот отменили.

Свинецкий кивнул, словно подтверждались давние его догадки.

— Каково положение столицы? Немцы близко?

— Этого не знает никто. Но судя по тому, что они могли уже несколько раз взять Питер и ни разу не захотели, — им он тоже не нужен.

Все это время неуместная улыбка так и не сходила с лица Ятя: он очень рад был видеть Свинецкого. Во-первых, это была встреча с собственной юностью, с наивными временами, когда он всерьез полагал, что эпидемия террора охватит всю Россию; во-вторых, приятно было видеть, что эсер жив и невредим. Все-таки Ять чувствовал перед ним подобие вины. Да и Свинецкий, кажется, обрадовался знакомцу: не так уж много осталось людей — и не в Ялте, а на свете, — помнящих начало его славных дел.

— Что вы думаете о большевиках?

— Сказать по правде, я мало о них знаю, — ответил Ять. — Ясно, что это не революция, а контрреволюция, но мне так не понравился февраль…

— Чем же именно?

— Да всем… — Ять пожал плечами. — Повылезла всякая мразь и объявила себя победительницей. Свобода, свобода. Неразбериха, истерика… толпа. Правительство не может ни черта. Ликуют одни либералы, а их я не любил никогда Это им кажется, будто была какая-то свобода, а народ ее не уберег. Никакой не было свободы. С самого начала ждали, когда у кого-нибудь достанет сил ударить кулаком по столу. Ну и дождались.

— А мне казалось, вы и сами были либерал. — Свинецкий побарабанил по столу пальцами и поглядел в окно, за которым качалось море. Ять предпочел бы сейчас пройтись с ним по берегу, а не сидеть в этом кабинете, где смешались реалии трех властей.

— Мало ли кем я был. Я щенок был, да и вы тогда недалеко ушли. Либерализм труслив, мелок. Либерал разрешает вам многое, но себе — еще больше. Либерал ненавидит все великое, потому что в нем ему мерещится насилие. Лучше всего, когда власть либеральная, а интеллигенция консервативная. Но у нас всю жизнь наизнанку. Рай — это когда любовница-француженка и жена-немка, а ад — когда наоборот.

— Так, так… — Свинецкий покивал, то ли соглашаясь, то ли получив очередное подтверждение своим догадкам — на этот раз о Яте. — Ну, а что вы сами делали… все это время?

— Работал в газетах… издал несколько книг.

— В партиях состояли?

— Какие партии, о чем вы… Состоял в Обществе любителей российской словесности, но теперь и оно расколото. Одни за старую орфографию, другие против всякой.

— А вы?

— А я свою позицию объяснить затрудняюсь. С одной стороны — я не против реформы правописания, с другой — мне очень не нравятся те, кто ее проводит.

— Но вы считаете, что правописание нужно?

— Да, конечно. Я только до сих пор не знаю, зачем оно нужно. Скажем, какие-то главные правила пусть останутся, их необходимость видят все. Но вот почему надо писать «ни в чем не повинный» непременно раздельно — я понять не могу. Знаю только, что грамотный человек мне приятней неграмотного. Он все-таки признаёт над собой законы.

— Ну, не в орфографии дело, — перевел разговор Свинецкий. — Меня интересуют ваши взгляды вообще… как таковые. В конце концов, я нуждаюсь в соратниках. Мне в правительстве нужен будет министр внешних сношений. Брать же вас просто так, не расспросив про убеждения, — согласитесь, легкомысленно.