Орфография

— Вам ясно, что вы должны вернуться в участок? — просто спросил Свинецкий.

— Да, да, конечно! — горячо ответил Ять. — Я виноват перед вами…

— Ненадолго, — успокоил Свинецкий. — Еще два-три разговора — и вы поймете всё. Но без этого символического пребывания там вы не прочувствуете, что такое ненависть.

— Я не буду ненавидеть вас, — покачал головой Ять.

— Речь не обо мне. Как бы то ни было, на сегодняшний вечер и на всю ночь вы свободны. А утром пожалуйте в участок — денька на два, на три. Там подумаем, что с вами делать. Может быть, поработаем вместе в управе. Грэма я тоже звал, но он хочет уйти с утра. Говорит, что вернется к Рыленко — хочет писать какую-то мистерию…

— Последний вопрос, — сказал Ять. — Что вы думаете делать с орфографией?

— С орфографией? — изумился Свинецкий. — Об этом я, признаться, не думал… Вы и займитесь, когда выйдете. Есть у вас идея реформы?

— В последнее время мне кажется, что надо изъять только меня. Все остальное пусть будет как будет. И твердый знак после слов пусть остается. А то у нас слишком мало еров, понимаете?

— Ну уж нет, — твердо сказал Свинецкий. — Изымать себя я вам не дам ни при каких обстоятельствах. Нужно только ввести твердые правила, как вас употреблять, — и почаще менять их, чтобы умы не коснели. Но обо всем этом надо подумать серьезно, когда я решу вопросы с продовольствием и армией. Ладно, идите к невесте. Ждет, наверное.

— Спасибо, — сказал Ять, чувствуя, как к горлу его подступают слезы — сладкие слезы прощенного.

— Господи, как я тебя люблю, — плакала Таня. — Как я тебя люблю.

— Не плачь, маленькая, — повторял Ять, гладя ее волосы, плечи, руки. — Что ты? Все же кончилось. Мы скоро с тобой уедем.

— Ах, ты не представляешь, как я боялась все это время. Стоило тебе приехать, и они как с ума посходили…

— Ну конечно. Так всегда бывает. Любовь устраивает вокруг себя бурю.

— Нет, я знаю, знаю: ты опять уйдешь… Все это у нас всегда ненадолго. Мы не можем быть вместе долго: слишком горячо.

— Мы уже расходились, Танька, — кому было лучше?

— Никому, но это, наверное, неизбежно. Обними меня, мне холодно. Что он все ходит и ходит?

Внизу по диагонали мерял комнату Зуев — не мог заснуть: видимо, от переживаний этого дня. Маринелли так и не пришел — праздновал счастливое избавление с новыми победителями.

— Я не могу без тебя, но всегда есть что-то… Все дело в этой аналогии, по которой не может установиться никакая власть. Все бездарны, все смешны, ни одна не удержится. Так и у нас с тобой не может быть семьи — постоянной семьи. Ты понимаешь? Всегда будет полная радуга, все испытания, все страсти, все виды тоски — и опять разрыв, и до новой вспышки, пока кто-то не выдержит…

— Танька, хотя бы накануне возвращения в участок можно и не говорить мне таких вещей.

— Он же сказал — два дня, и ты в городской управе.

— Все равно. Я буду бояться, что ты сбежишь.

— Я никуда не сбегу, сбегаешь ты, всегда ты… Вдали грохнул выстрел.

— Что это? — вскочила она.

— Не бойся, анархисты пьянствуют, в воздух палят.

— Где они взяли столько вина? — сонно протянула Таня. — Неужели склады?

— Вряд ли. Они люди сторонние, про них не знают. Не обращай на них внимания.

— Да, не обратишь тут…

— Ну, вспомни садовника. Ничто так не успокаивает, как мысль о счастливо миновавшей опасности.

— Не знаю, Ять. У меня не так. Я принимаюсь тысячу раз все перебирать в уме и бояться заново…

— Не бойся. Всегда придет какой-нибудь Свинецкий и спасет.

Она теснее прижалась к нему, заворочалась, смешно заворчала — «костлявый, костлявый», — и скоро заснула; он чувствовал плечом сонное ровное тепло. Ну вот, подумал он, все и позади.