Ориентализм

В отношении исламского или арабского ориентализма интересно первое – те чрезвычайно устойчивые формы, которые обрели средневековые пережитки, и второе – история и социология связей между ориентализмом и породившими его обществами. Существуют сильные связи между ориентализмом и литературным воображением, а также между ориентализмом и имперским сознанием. Во многих периодах европейской истории в глаза бросается взаимосвязь между тем, что об исламе писали ученые и специалисты, и тем, что впоследствии о нем говорили поэты, писатели, политики и журналисты. Кроме того, – и это тот ключевой момент, который Льюис отказывается признавать, – существует удивительная (но тем не менее очевидная) параллель между расцветом современной ориенталистской науки и появлением обширных имперских британских и французских владений на Востоке.

Хотя связь между установленным порядком британского классического образования и расширением Британской империи сложнее, чем это мог предположить Льюис, в современной истории филологии нет более бросающейся в глаза параллели между знанием и властью, чем ориентализм. Многое из той информации и знания об исламе и Востоке, которые колониальные власти использовали для оправдания колониализма, было взято из ориенталистской науки: недавний коллективный труд большого числа исследователей «Ориентализм и проблемы постколониального периода»[1128] с помощью многочисленных документов демонстрирует, как колониальная администрация Южной Азии использовала ориенталистское знание. Регулярный обмен информацией между учеными-регионоведами (в том числе и ориенталистами) и министерствами иностранных дел всё еще существует. Кроме того, предпосылки для множества стереотипов по поводу исламской и арабской чувственности, лени, фатализма, жестокости, деградации и роскоши, которые можно найти у писателей – от Джона Бакена до В. С. Найпола, – возникли в областях, смежных с академическим ориентализмом. Напротив, обмен клише между индологией и синологией, с одной стороны, и культурой в целом – с другой был не столь успешным, хотя и здесь есть связи и заимствования, о которых следует упомянуть. Не много сходства и между отношением западных синологов и индологов к своему предмету и фактом о том, что многие профессиональные исламисты в Европе и США проводят всю жизнь, изучая свой предмет, при этом считают, что эта культура и эта религия не могут нравиться, не говоря уже о восхищении.

Утверждать, как это делают Льюис и его последователи, что все подобные наблюдения – лишь вопрос «модных веяний», значит уходить от ответа на вопрос, почему, например, так много специалистов по исламу консультировали и продолжают консультировать и активно сотрудничать с правительствами, чьи планы в исламском мире – это экономическая эксплуатация, доминирование или прямая агрессия, или почему так много исламистов – таких, как сам Льюис, – считают, что их долг – нападать на современные исламские или арабские народы, при этом утверждая, что «классическая» исламская культура тем не менее может быть предметом беспристрастного научного интереса. Лицезрение специалистов по истории средневековых исламских гильдий, отправленных по заданию Госдепартамента для инструктирования местных посольств на предмет американских интересов, связанных с национальной безопасностью в Персидском заливе, никак не напоминает любовь к Элладе, которую Льюис приписывал якобы родственной области классической филологии.

Поэтому и неудивительно, что исламский и арабский ориентализм, всегда готовые отрицать свое сотрудничество с государственной властью, до самого последнего времени не были способны произвести внутренний аудит этих, только что описанных мною связей, и что Льюис может выдавать поразительные утверждения – например, будто критика ориентализма «бессмысленна». Неудивительно также и то, что за редким исключением большинство негативных оценок, которые моя работа получила от «специалистов», оказываются, как и критика Льюиса, всего лишь банальным описанием грубого вторжения чужака в их владения. Единственными специалистами (опять же за некоторыми исключениями), которые попытались разобраться с тем, о чем я говорю, – а это не только содержание ориентализма, но и его отношения, принадлежность, политические тенденции, мировоззрение, – были китаеведы, индологи и молодое поколение ученых – специалистов по Ближнему Востоку, восприимчивых к новым веяниям, а также к политической аргументации, связанным с критикой ориентализма. В качестве примера приведу Бенджамина Шварца[1129] из Гарварда, который, воспользовавшись случаем, в 1982 году в своем президентском обращении к Ассоциации азиатских исследований не только согласился с частью моей критики, но также признал и мои аргументы.