Ориентализм

Важно не только то, что сказал Ренан, но и то, как он это сказал, что, учитывая его предыдущий опыт и подготовку, он решил использовать в качестве своего предмета, что с чем соединялось и так далее. Тогда отношения Ренана с его ориентальным предметом, с его временем и аудиторией, даже с его собственной работой можно описать, не прибегая к формуле, основывающейся на неочевидном допущении онтологической стабильности (например, Zeitgeist[535], истории идей, историко-биографического описания). Так мы сможем читать Ренана как писателя, делающего нечто, поддающееся описанию, в месте, определенном во-времени, пространстве и культуре (а следовательно, в архиве), для аудитории и, что не менее важно, для укрепления его собственной позиции в ориентализме своей эпохи.

Ренан пришел к ориентализму из филологии, и благодаря той необычайно высокой и заметной позиции, которую эта дисциплина занимает в культуре, он смог наделить ориентализм его наиболее важными техническими характеристиками. Для тех, кому слово «филология» кажется отдающим пылью, скукой и малозначимым словокопанием, заявление Ницше о том, что он, как и величайшие умы XIX столетия, является филологом, станет неожиданностью – пока не припомнить бальзаковского «Луи Ламберта»:

Что за чудную книгу можно было бы написать, рассказывая о жизни и приключениях одного слова! Конечно, оно получало различные оттенки благодаря тем событиям, которым оно служило; в зависимости от места действия оно пробуждало различные идеи; но разве не важнее рассмотреть его в трех различных отношениях: души, тела и движения?[536]

Какая категория, спрашивает Ницше далее, включает в себя его самого, Вагнера, Шопенгауэра, Леопарди[537], всех филологов? Этот термин, по-видимому, подразумевает как дар исключительного духовного проникновения в язык, так и способность создавать произведения, сочетающие в себе эстетическую и историческую силу. Хотя профессия филолога родилась в тот день, когда в 1777 году «Ф. А. Вольф[538] придумал для себя латинское наименование студент филологии (stud. Philol.)», Ницше тем не менее изо всех сил старается продемонстрировать, что профессиональные ученые, занимающиеся классическими языками – греческим и латынью, – обычно неспособны понять эту дисциплину: «…они никогда не достигают корней вопроса: они никогда не представляют филологию как проблему». Просто потому, что «знание филологии древнего мира, разумеется, не может длиться вечно; ее материал конечен»[539]. Именно этого и не может понять толпа филологов. То, что объединяет тех немногих выдающихся духом, которых Ницше считает достойными похвалы – не такой однозначной и не такой поверхностной, как я описываю, – это их глубокая связь с современностью, связь, которая дана им благодаря их занятию филологией.

Филология проблематизирует себя, тех, кто ею занимается, настоящее. Она воплощает в себе особое состояние быть современным (modern) и европейским, поскольку ни одна из этих двух категорий не имеет подлинного значения, не будучи связанной с более ранней чуждой культурой и временем. Ницше видит филологию как нечто порожденное, созданное в виконианском смысле как знак человеческого начинания, созданного как категория человеческого открытия, самопознания и самобытности. Филология – это способ исторически отделить себя, как это делают великие художники, от своего времени и непосредственного прошлого, даже если, как ни парадоксально и антиномично это ни звучит, поступая таким образом, человек в действительности характеризует собственное время (modernity).