Ориентализм

Различие между историей, предлагаемой внутри христианства, и историей, предлагаемой филологией, сравнительно новой дисциплиной, и есть то, что сделало современную филологию возможной, и это Ренан прекрасно понимал. Всякий раз, когда речь заходит о «филологии» в конце XVIII – начале XIX века, под этим следует понимать новую филологию, к главным достижениям которой относятся сравнительная грамматика, новая классификация языков по семьям и полное отрицание божественного происхождения языка. Не будет преувеличением сказать, что эти достижения были более или менее прямым следствием подхода, согласно которому язык был явлением целиком и полностью человеческим. Это видение стало актуальным, когда эмпирически было доказано, что так называемые священные языки (в первую очередь древнееврейский) не были изначальными и не имели божественного происхождения. То, что Фуко назвал открытием языка, было секулярным событием, вытеснившим религиозную концепцию божественного райского дара языка человеку[553]. Одним из последствий этого сдвига, в результате которого этимологическое, династическое представление о языковом родстве было смещено представлением о языке как о самостоятельной области, внутренне насыщенной сложными внутренними структурами и взаимосвязями, стало резкое снижение интереса к проблеме происхождения языка. В 1770-х годах, когда эссе Гердера о происхождении языка получило медаль Берлинской академии (1772), эта проблема отчаянно дискутировалась, к первому же десятилетию нового века в Европе она стала практически запрещенной в качестве научной темы.

С разных сторон и по-разному, начиная с утверждений Уильяма Джонса в «Юбилейных речах» (1785–1792), или Франца Боппа в «Сравнительной грамматике» (1832), идея о божественном происхождении языка разрушалась и в конце концов была отвергнута. Короче говоря, требовалась новая историческая концепция, поскольку христианство оказалось не способным пережить эмпирические доказательства, которые снижали божественный статус его главного текста. Для некоторых, как писал Шатобриан, вера была непоколебимой, несмотря на знание о том, что санскрит древнее иврита: «Увы! Случилось так, что более глубокое изучение ученого языка Индии свело несчетный ряд веков к узкому кругу Библии. Мне повезло, что я вновь обрел веру еще до того, как пережил этот убийственный опыт»[554]. Для других, особенно филологов, таких, как первопроходец Бопп, результатом изучения языка стала его собственная история, философия и наука, покончившие с любыми представлениями о первоязыке как о богоданном и полученном в раю. Изучение санскрита и экспансивные настроения конца XVIII века, как казалось, переместили самые ранние истоки цивилизации очень далеко на Восток от библейских земель, а язык стал рассматриваться не столько как посредник между внешней силой и человеком, сколько как внутреннее поле, созданное от начала и до конца самими носителями языка. Не существовало никакого первоязыка, точно так же, как – за исключением метода, о котором я сейчас расскажу, – не существовало языка простого.

Наследие этих филологов первого поколения имело для Ренана огромнейшее значение, даже большее, чем работа, проделанная Саси. Всякий раз, когда он говорил и писал о языке и филологии, будь то в начале, середине или в конце своей долгой карьеры, он повторял уроки новой филологии, опорными столбами которой были антидинастические, антипосреднические принципы технической (в отличие от божественной) лингвистической практики. Для лингвиста язык не может представлять результат одностороннего усилия, исходящего от Бога. Как писал Кольридж, «язык – это арсенал человеческого разума, в нем одновременно хранятся трофеи его прошлого и оружие для его будущих завоеваний»[555]. Идея райского первоязыка уступает место эвристическому представлению о протоязыке (индоевропейском, семитском), существование которого никогда не дискутируется, поскольку признано, что такой язык не может быть возрожден, но лишь реконструирован в филологическом процессе. В той мере, в какой один язык может служить, опять же эвристически, пробным камнем для всех остальных, в роли такового выступает санскрит в его самой ранней индоевропейской форме. Терминология также меняется: теперь говорят о семьях языков (отмечая аналогию с классификацией видов и с анатомией), существует совершенная лингвистическая форма, которая не обязательно должна соответствовать какому-либо «реальному» языку, и существуют исходные языки, выступающие как функция филологического дискурса, но не природы.