Орикс и Коростель

А потом ему показали казнь, самую обычную. Никакой игры на публику, никаких притворных побегов, никакой ругани, поэтому Джимми сразу понял, что казнить будут женщину. Затем появилась фигура в мешковатом сером тюремном комбинезоне, волосы забраны в хвост, на запястьях наручники, женщины-охранники по бокам, повязка на глазах. Ее расстреляют из пистолета-распылителя. Совершенно необязательно выставлять шеренгу солдат, одного пистолета хватило бы, но они придерживались старого обычая: пять солдат в ряд, чтобы ни один не лишился сна, мучаясь, что убил лично он.

Расстреливали только за антиправительственную деятельность. В остальных случаях использовали газ, виселицу или мозгоплавку.

Мужской голос за кадром: люди из ККБ приглушили звук, потому что хотели, чтобы Джимми сконцентрировался на визуальных образах, но, судя по всему, звучал приказ, потому что охранники сняли повязку с глаз заключенной. Крупный план: женщина смотрела прямо на него, оттуда, с экрана. Голубые глаза, прямой, дерзкий, терпеливый, страдающий взгляд. Без слез. А потом включился звук. Прощай. Помни Убийцу. Я тебя люблю. Не подведи меня.

Без вопросов: это была его мать. Джимми поразился, насколько она постарела: морщины, увядший рот. Тяжелая жизнь после побега или с ней плохо обращались в тюрьме? Сколько времени она провела там, у них в руках? Что они с ней сделали?

Подождите! – хотел закричать он, но уже всё: камера отъехала назад, ей завязали глаза, раздались выстрелы. Кое-как целились, кровавые брызги, ей практически снесли голову. Потом долго показывали тело на земле.

– Увидел что-нибудь, Джимми?

– Нет. Извините. Ничего. – Откуда она знала, что он увидит запись?

Наверное, они уловили скачок пульса, всплеск энергии. Несколько нейтральных вопросов: «Хочешь кофе? Хочешь в туалет?» – а потом один из них спросил:

– Так что это был за убийца?

– Убийца, – повторил Джимми. И засмеялся. – Убийца – это животное. – Ну вот. Он снова ее предал. Но он ничего не мог с собой поделать.

– Неприятный парень, да? Байкер, что ли?

– Нет, – ответил Джимми, хохоча. – Вы не поняли. Скунс. Скунот. Животное. – Он опустил голову на руки, всхлипывая от смеха. Почему она сказала про Убийцу? Чтобы он понял, что это действительно она. Чтобы он ей поверил. Но что она имела в виду, когда просила не подводить ее?

– Извини, сынок, – сказал один, который постарше. – Нам просто надо было проверить.

Джимми не пришло в голову спросить, когда состоялась казнь. Уже потом он понял, что это могло случиться очень давно. А что, если все это подстроено? Может, цифровой монтаж – во всяком случае, кровавые брызги и падение. Может, его мать жива, может, она даже на свободе? А если так, какую свинью он ей подложил?

Следующие две недели были худшими в его жизни. Слишком многое навалилось, слишком многое из того, что он потерял, или – хуже – из того, чего никогда не имел. Масса потерянного времени, а он даже не знал, кто его растратил.

Почти все время он злился. Сначала пытался разыскать любовниц, но был угрюм, не пытался их развлекать и, что самое ужасное, потерял интерес к сексу. Он перестал отвечать на их письма – Что-то не так? Я тебя чем-то обидела? Чем тебе помочь? – и не реагировал на звонки: не стоит объяснений. Раньше он превратил бы смерть матери в психодраму, добился бы сочувствия, но сейчас ему этого не хотелось.

А чего ему хотелось?

Он ходил в бары для одиноких: никакой радости, он уже знал почти всех тамошних посетительниц, а их липучесть была ему ни к чему. Он вернулся к порнухе в Интернете – она потеряла свою привлекательность: вторичная, механическая, лишенная прежнего очарования. Он пытался найти «Аппетитных голопопок» – может, знакомые картинки помогут, скрасят одиночество, но сайт закрылся.

Теперь он пил один по ночам – дурной знак. Ему не следовало напиваться, от этого только хуже, но требовалось притупить боль. Боль от чего? Боль свежих рваных ран, поврежденных оболочек, разодранных о Великое Безразличие Вселенной. Вселенная – большая акулья пасть. Бесконечные ряды острых зубов.

Он понимал, что все идет наперекосяк. Все в жизни стало непостоянным и непрочным. Сам язык потерял свою основательность, стал тонким, условным, скользким, точно клейкая лента, по которой он скользил, словно глаз по тарелке. Но глаз еще видел. В том-то вся беда.

Он помнит, что когда-то давно, в юности, умудрялся быть беззаботным. Беззаботным, толстокожим, парящим в облаках, насвистывал во тьме, мог преодолеть что угодно. Закрывать глаза. Теперь его корежило, он отшатывался. Мелкие неудачи становились глобальными проблемами – потерянный носок, сломавшаяся электрическая зубная щетка. Даже восход точно задался целью его ослепить. Ему казалось, что его натирают наждачной бумагой по всему телу.

– Возьми себя в руки, – говорил он себе. – Забей на все это. Забудь. Иди вперед. Обнови себя.