Орхидеи еще не зацвели

— А то, что у меня всего-навсего было три пары обуви, всего три — новая цвета яркого кофе с молоком, старая черная и эти сапоги, что сейчас на мне… Сначала слямзили новый башмак, а теперь уперли черный… Ну, чо ты на меня все вылупливаешься, жаба! — Это я не тебе, Берти. — Че беньки-то на меня разул, головастик матрасный?! Ты, еж, против шерсти причесанный, грязный, в зад соломинкой надутый! Прыщ ты наглазный! Чего зыркалки выкатил, паучина бздючий! Нашли уже или нет?! А?! Нашли или нет?! Польский гриб-мордоябрик! Да я те ща знаш куда глаз натяну, знаш, куда его запихаю, куда кокос напальменный не пролезет!!! Иди уже нафиг, борзопинчер мокрожопый, толку с тебя, как с трех баксов одной бумажкой… Ну, ничо! Я их ща всех тут в строй выстрою, и всех подряд…через коромысло… в балетных пачках и комбинезонах, с волосатой грудью… ой же все узнают у меня!!!

— Генри, послушай, — вставил я. — Ты в курсе о собаке Баскервилей?

— А, об этом фамильном ужасе. Конечно. А что, блин?

— Ты не думаешь, что сначала у тебя стянули новый башмак, а теперь вот старый? Это как-то наводит на мысль о собаке, которую хотят пустить по следу.

— Чушь собачья, Берти.

— Но зачем же тогда…

— Ты несешь околесицу.

— И все же позволь заметить, что…

— Какой-то бред сивой кобылы.

— Новый для собаки не годится, поэтому стянули старый…

— Одно слово — белиберда.

— Но послушай…

— Да и потом как они могли понять, что это я? Никто не знает о моем приезде в Лондон, и где я поселился. Даже на пароходе я плыл под чужим именем.

— Зачем?

— Двойные налоги чтоб не платить.

— Ну ты и ушлый.

— А что делать, мы, Баскервили, все такие. О нас Джон Драйден в свое время даже эпиграммку подпустил: «Страна моя, ты слышишь этот зуд? Три Баскервиля по тебе ползут». Вообще-то слегка обидно…

— Прости его, Генри. Ведь столько лет уже…

— А, пустяки. Услышав суд глупца и смех толпы холодной, я остаюсь тверд, спокоен и угрюм, и посылаю всех подальше.

— То есть брань на вороту не виснет?

— Абсолютно.

— Тогда можно еще вопрос? Ты предложил мне поехать с тобой в Баскервиль-Холл под твоим именем. Это тоже никак не связано с собакой?

— Нет, — очень серьезно сказал Генри.

— Значит, это не для того, чтобы разнообразить нежномясым Вустоном скупой баскервильский рацион этого вашего, как ты выразился, семейного ужаса?

— Нет, — опять серьезно сказал Генри. — С чего ты взял?

— Да так. А что, Генри, поужинаем-ка мы с тобой в «Дармоедах»?

— «Дармоеды»? Там едят даром? — оживился Генри.

— Вот именно. Все. Кроме тебя. Потому что ты выставляешься, кто наследство получил, ага!

— Можно, — сказал Генри уже безо всякого энтузиазма. — Заезжай за мной в «Савой».

— С какой такой совой?

— С ушастой. Это ваш чертов отель так называется. И спросишь Хью Бетмена.

— Ушастый чертов отель? Опять кто-то экспериментировал с бетоном?

— Не бетон, Берти, а Бетмен.

— Бетмен? С какой стати?

— Как говорила моя американская тетушка: во-первых, это красиво… А во-вторых, это я — Бетмен, Берти, просто запомни: «Я — Бетмен».

— Ага. Ясно. Я… ты — Бетмен. С совой.

— Да. «Савой». Тогда, значит, до встречи, человек-соус.

— До встречи, пасынок Монтесумы.

— А если найдешь свой ботинок, то…

— Да ну его к псам, этот ботинок. Что я, жмот какой-то. Пропал себе, ну и пропал. Я другой куплю. Даже два. — И Генри повесил трубку.

Глава 10

Закончив беседу с обезобувенным (обезботиненным? обезкопыченным?) отпрыском Баскервилей, я повернулся к Мортимеру, который уже какое-то время притягивал мои взоры, безуспешно пытаясь уговорить Снуппи не грызть слишком много ковра. «Зачем ты тратишь драгоценные часы жизни на эту ворсистую дрянь? — вразумлял он четвероногого друга. — Ведь еще предстоит обед, а потом ужин, и там-то наверняка будет что-нибудь повкусней. Котлеты. Отбивные. Официантки. Максимум мяса и минимум ворса. Какой же смысл, — убеждал он собаку, — портить себе аппетит, а заодно имущество дяди Берти? Не лучше ли на сей раз проявить умеренность?» Но у меня создалось ощущение, что, хоть это занятие, в смысле отделение ковра от спаниеля, требует максимальной концентрации внимания, он все же не был полностью поглощен им. Потому что его ухо было слишком наклонено в мою сторону, ей-богу, уж как-то слишком.