«Орки» с Востока. Как Запад формирует образ Востока. Германский сценарий

Я взрослел не на Западе и в то же время на Западе, на его ценностях, его прессе, его музыке и живописи… и с посылками с Запада – к моему счастью, часть родственников по материнской линии жила в Швабии и в 1980 году мамина сестра уехала к ним. В годы юности мою комнату украшал плакат, на котором изображен Бьорн Борг после победы над Джоном Макинроем, его пятой победы на Уимблдоне; а футболку с портретом Джими Хендрикса я износил до дыр. Сегодня это трудно себе представить, но с середины восьмидесятых я каждый год ездил в Будапешт, самый западный город Востока, чтобы купить пластинки Cream, Deep Purple и Led Zeppelin, а если повезет, и джинсы Levi’s или переписку Кафки с Фелицией Бауэр. Рос я в географическом сердце Германии, в районном городе Гота, в нескольких километрах от которого дальше по трассе А4 уже был Гессен. Поэтому в детские и юношеские годы я свободно слушал гессенское радио hr3, с особым удовольствием – авторскую передачу Фолькера Реббеля Singer Songwriter[63] и, конечно, юмористический радиосериал «Папа, Чарли сказал…».

Каждого, кто садился в поезд, направлявшийся из Готы в Айзенах, тут же подвергала проверке транспортная полиция из-за относительной близости границы с ФРГ. Если бы летом 1945 года американцы не обменяли занятую ими Тюрингию на Западный Берлин, мои родители жили бы на Западе. География как судьба. В середине девяностых, когда я познакомился со сверстниками-аспирантами с Запада, первым делом мы выяснили, что выросли на одних и тех же телепередачах ARD и ZDF, на футбольных матчах Бундеслиги, на «Розовой пантере», на мультсериале «Том и Джерри», на «Маппет-шоу», на телешоу Kennzeichen D[64]. Свои первые познания в географии ФРГ я приобрел, определяя локализацию клубов футбольной и гандбольной бундеслиг; моим кумиром в футболе был Гюнтер Нетцер. Западная ориентация моих интересов легла в основу выбора специальности: в 1986 году я осознанно поступил на отделение германистики, англистики и американистики – хотя по тем временам это выглядело абсурдом, ведь свободного выезда за рубеж не было и не предвиделось, ни в Англию, ни тем более в Америку. Наверное, поэтому после революции я первым делом в 1990–1991 годах отправился в Англию, Ирландию, США, а в 1992-м – еще на год обучения в Штаты.

Разумеется, для тогдашнего восточного немца образ Запада был скорее умозрительной конструкцией, собранной из двух весьма противоречивых компонентов. Не секрет, что вплоть до окончания холодной войны Запад в официальной политической риторике ГДР было принято называть «классовым врагом» и обвинять во всех бедах мира: бедности, социальном неравенстве, эксплуатации, войнах, распрях и т. д. В частной жизни это выглядело – не для всех, но для многих – совсем иначе. Запад представлялся спасением, землей обетованной, на которой хотелось иметь свою делянку и вести там жизнь достойную, подобную ее обитателям, – хотя позже, через критику Теодора Адорно[65] мы узнавали, что это не совсем так. Одежда там выглядела элегантнее, машины – мощнее и изящнее, сласти – слаще и, главное, жизнь – независимая и свободная, в которую не влезает государство. Мы верили в возможность сменить чисто функциональное существование под руководством институтов (Имре Кертес) на реальную жизнь, жизнь, отвечающую своему названию, заслуженную собственным характером и поступками. Без этой картинки, этой иллюзии, без ожиданий и надежд революция с целью воссоединения не могла бы произойти. Нет, мы не были столь наивны, чтобы безоговорочно довериться этой иллюзии, но нам требовалась энергия мечты, чтобы сломать политическую систему. Жить по-настоящему, чувствовать себя живым, свободным и самодостаточным, вернуть экзистенциальный смысл бытия и покончить с бесконечным безрадостным ожиданием – вот что было главным драйвером свержения власти, а вовсе не потребительские запросы.