Орлеан

– Так что же по поводу веры? – напомнил слесарь, привинчивая свою китайскую Италию к алтайской трубе.

– Мне нечего сказать.

– А я вам объясню. Если кто-либо верует, тот и мыслит. Не веруя, не мыслят. Лишь веруя, мыслят. А вы не мыслите, потому и не веруете.

– Значит, я идиот? – осведомился Рудик без всякой злобы.

– А это уже вам самому судить… Думаю, что да, идиот, – задумчиво сказал гость. – Ну вот, готово… А вы волновались. – И он покрутил новый кран туда-сюда.

Белецкий кинул на слесаря озадаченно-тусклый взгляд. Только что он дрался по пустяковому поводу, вернее, вообще без повода. Сейчас же повод был – в собственном доме Рудольфа Валентиновича назвали идиотом. Хотя, если рассуждать в литературном смысле, то это было скорее почетно, нежели обидно. А если не трогать классическую литературу и оставить ее в покое, то за такого идиота нужно долго бить. Борясь с усталостью, похерив нежность и любовь ко всему живому, переработав классический гуманизм в подросткового, кипящего слюной Заратустру. Но рука не поднималась, пальцы не сжимались в узловатый кулак, язык прилип к гортани, а в ногах появилась старческая дряблость, которая бывает только при расслаблении членов.

– Нужно открыть воду, проверить… Где? – потребовал ответа слесарь.

– Там, – неопределенно сказал Рудик, имея в виду ванную.

Гость же вместо этого прошел мимо нее вперед, заглянул в маленькую комнату-пенал, где лежал парализованный отец.

– Не здесь, – пробормотал хирург.

– Вижу, что не здесь. Мокрые простыни несколько дней не меняли? Значит, пролежни уже начались. Старик долго не протянет, хорошо… – Он одобрительно похлопал Белецкого по плечу. – Падающего подтолкни, а тонущего утопи… все правильно.

Он заглянул в гостиную, будто удовлетворяя свой ленивый бросовый интерес…

– Не здесь, говорю, – возвысил голос хозяин.

Но слесарь его не слушал. Он вдруг встал на колени, залез под кушетку, на которую Рудик заваливал своих девиц, и вытащил из пыльного угла небольшую урну из поддельного мрамора с православным крестом на круглом боку и кремлевской звездой, парящей в выдавленном небе.

Рудольф Валентинович здесь вообще лишился дара речи, поскольку эта урна была главной тайной его многотрудной личной жизни сродни венерическому заболеванию или душевному дефекту, которые стараешься скрыть от других.

Слесарь покрутил урну в руках и заглянул в торец. Тяжело вздохнув, присел на кушетку.

– Рудик, Рудик… Ну зачем ты? Разве так можно? – Он сокрушенно покачал бородатой головой.

Рудольф на это рванул ворот майки, начав задыхаться то ли от наглости пришельца, то ли от собственной трусости, что сейчас всё выяснится и разъяснится.

– Я расскажу тебе одну короткую историю, – вздохнул слесарь. – Учитель сказал ученику: «Положи соль в воду и отпей от края чаши. Каков вкус?» – «Соленый». – «Отпей немного от середины. Каков вкус?» – «Соленый». «Отпей немного с другого края. Каков вкус?» – «Соленый». – «Тогда зачем ты пил столько раз? Достаточно было и одного…» – И гость поглядел Рудольфу в глаза. – Зачем увеличивать собственные преступления? Разве одного раза недостаточно, чтобы хоть что-нибудь понять? – Он сделал паузу.

Белецкий знал, что от него ждут внятного аргументированного ответа, но сказать ничего не мог.

– Я почти не ем соли… Соль – это белая смерть.

– Есть у тебя какой-нибудь нож? – деловито спросил Эрни.

Не дождавшись ответа, сам открыл обшарпанное трюмо, вытащил оттуда столовый нож и ловко поддел крышку урны. Запустил в нее руку, зачерпнул горстку пепла, понюхал его и обмазал им лицо и шею Рудольфа Валентиновича.

– Что это за пепел?! – заорал он. – Что это за пепел?! Это – твоя мать, сволочь! Твоя родная мать, которая всю жизнь свою положила, чтобы дать тебе, дураку, высшее образование! На тебе, на!.. – И он запорошил Рудольфу Валентиновичу глаза. – А ты пять лет, сволочь, не можешь ее похоронить! Пять долгих лет! Сжег в Петербурге и так и не похоронил!

– Я… не было времени… Не мог, – лепетал Рудик, кашляя, оттого что мать в виде пепла застряла у него в горле. – Земля дорогая, денег нет…

– …Только возишься со своими шлюхами! Устроил здесь траходром и торчишь! Только пыль в глаза пускаешь! Какая же ты сволочь, Белецкий! Низкая гнусная тварь!

Он начал бить его по лицу открытыми ладонями, по-женски, не больно, но очень обидно. И налитые щеки Рудика издавали жалкий беззащитный звук, похожий на чавканье грязи под резиновыми сапогами: хлюп, хлюп, хлюп…

Хозяин квартиры рухнул на колени. Измазанный материнским прахом, похожий то ли на негра, то ли на черта, которого изгоняют из ада, он вывалился в коридор, а потом дальше – на лестничную площадку, на ступеньки, что были выщерблены бессмысленными ногами, ходившими без дела туда-сюда…

Покатился вниз до следующего пролета, а дальше – еще ниже, не останавливаясь и сам не препятствуя своему падению.

Будто что-то тяжелое спустили в мусоропровод после дружеского застолья или же в подъезде хрущевской пятиэтажки появился лифт-призрак.

Глава шестая Парадоксы дознания

1