Орлята

Вскоре они шагали по узкой лесной тропинке.

Чем дальше уходили девушки от своих землянок, тем гуще и сумрачнее становился лес. Снег белыми шапками разукрасил лапчатые ветви елей. Кругом царило безмолвие. Казалось, на несколько десятков километров вокруг нет ни одной живой души. Но безмолвие леса фронтовой полосы обманчиво. Проходит минута, две, три, пять, десять — и вдруг артиллерийский залп. Мечется с ветки на ветку всполошенная белка, пугаясь даже осыпающегося снега.

Откуда-то из чащи ельника донеслось урчание мотора, над вершинами тесно перепутавшихся ветвями елок заструился тоненький дымок.

— Вон там они пели, в лощинке, — показала Валя чуть вперед и вправо.

Оттуда навстречу девушкам двинулись двое лыжников с катушками за спиной. У одного из них был даже несколько франтоватый вид благодаря новенькому, еще сохранившему свой белый цвет полушубку и чуть сдвинутой набекрень шапке; у другого полушубок успел приобрести устойчивый серовато-шоколадный тон. Оба были очень молоды, но носили усы, как видно для солидности.

— Привет волховчанкам! — крикнул тот, что был пофрантоватей.

— Здравствуйте, — ответила Ляля. — Вы из Заполярья?

Лыжники переглянулись.

— Жора, ты, случайно, не был в папанинской экспедиции? — сострил тот, что был в светлом полушубке, и первый рассмеялся своей шутке. Из-под усов его блеснули белые зубы.

— А вам, девушки, зачем обязательно полярники нужны? — спросил второй связист.

— Мы ищем одного товарища…

— Товарища? Посмотрите лучше: может, это я и есть? — продолжал острить первый.

— Нет. Вы рыжий, а тот — брюнет, — отрезала Ляля.

— Прямое попадание! Сдавайся, Гриша, — расхохотался Жора.

Но Гриша не унимался.

— Что с вашей рукой, дорогая? Ошпарили кипятком, когда варили кашу? — перебросил он огонь своего остроумия на Валю.

— Идем! Не только у нас, но и в Заполярье, оказывается, есть связисты-пустомели, — взяла под руку Ляля подругу.

— Совсем убила, Гриша! — покатывался смешливый Жора.

Девушки быстро удалялись. Связист крикнул им вслед уже серьезно:

— Эй, стойте! Как фамилия того, кого вы ищете? Может быть, мы знаем. Нельзя же уходить с обидой.

Но оскорбленная за подругу Ляля даже виду не показала, что слышит их.

Долго искали девушки разведчиков. По никто им не мог сказать, где они стоят. Одни отговаривались тем, что только что приехали и ничего еще не знают, другие сами засыпали девушек вопросами.

Проходя мимо землянки, около которой было особенно чисто, Ляля обратила внимание на «боевой листок», прикрепленный хлебным мякишем к стволу высоченной сосны. Она остановилась, чтобы внимательно прочесть его, но и там не обнаружила следов Галима.

— Ой, я совсем закоченела, — взмолилась потерявшая терпение Валя.

— В такой денек не мудрено и замерзнуть, — раздался позади необыкновенно громкий, рокочущий бас.

Девушки вздрогнули и разом обернулись. У входа в землянку стоял боец богатырского сложения. Ляля, приходившаяся ему чуть ли не по пояс, должна была совсем запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Она вспомнила письмо Галима, в котором он рассказывал о своем друге Верещагине. Со свойственной ей непосредственностью она спросила в упор:

— Вы, кажется, друг Урманова?

Мягко улыбнувшись, богатырь ответил:

— К сожалению, не знаю такого. Но если бы знал, непременно стал бы его другом.

Большие черные глаза Ляли встретились с глазами говорящего. Нет, в них не было и следа насмешки, они смотрели даже сочувственно.

— Пожалуйте в землянку… погреетесь.

— Спасибо, у нас нет времени.

— Ну прямо Илья Муромец, — произнесла Валя, когда они отошли на порядочное расстояние. — А глаза добрые-добрые.

Когда девушки вернулись в землянку, Ширяев уже возился там с котелками; Грач жадно курил, пуская дым в открытую дверцу печки. Не скрывая своей радости, Ляля по очереди обняла обоих.

— Вас ранило? — тут же и огорчилась она, заметив под шапкой у Ширяева белую повязку.

— Пустяк, о котором и говорить не стоит, — ответил Ширяев. — А вот их знаменитому снайперу — каюк!

Валя радовалась в душе еще больше Ляли, но поздоровалась с мужчинами сдержанно, особенно с разведчиком.

8

Как зачарованный смотрел ефрейтор Шагиев на высокую, нарядную, всю в тонком узоре инея березу. Чем-то особенно трогала его красота ее нежного убора в это зимнее, постепенно голубеющее утро. Забывшись, он даже чуть высунулся из окопа.

— Ани-кябам!..[21] — вырвалось у него невольно.

Тут-то и возникла перед его глазами другая береза, та, что стояла далеко-далеко отсюда, перед его родным домом. И она тоже казалась сотканной из тончайшего белого шелка, щедро разукрашенного жемчугом. В лунные зимние ночи, возвращаясь из колхозного правления, Шагиев любил постоять перед ней, сдвинув на затылок шапку, с удовольствием ощущая разгоряченным лбом крепко прихватывающий морозец. И так же вот, изливая свой восторг, говорил он тогда: «Ани-кябам!»