Орлята

— Говорят, наступление будет.

— Хоть бы уж скорее. Трудно приходится ленинградцам.

— Точно, трудно. Политрук рассказывал — там люди прямо на улице, на ходу, с голоду падали. И теперь немец, говорит, каждый день из орудий стреляет, разрушает город.

— Гитлер мечтает превратить Ленинград в развалины.

— Вот гадюка! Ну, да и то сказать, кто ж ему это позволит?

Кончив есть, Катайкин присел у печки покурить, Ляля мыла котелки.

— Днем тут лейтенант один приходил, — помолчав, сказал Катайкин, — искал тебя.

— Меня? — встрепенулась Ляля. «Вдруг Хафиз? — мелькнуло у нее. — Видел же Катайкин, что новые части прибыли».

— Да. «Мне, говорит, снайпер Халидова нужна. Из газеты я», — говорит.

— А-а, — разочарованно отвернулась Ляля.

— Ну, я пошел к лошадям, — сказал Катайкин, вставая. — Ты спи спокойно. Я скоро приду, сам подброшу дров в печку.

— Побольше, Шептала. Очень я сегодня промерзла.

— Как не промерзнуть, целый-то день под снегом лежавши, — искренне посочувствовал ездовой.

Ляля с удовольствием растянулась на нарах, которые они, с Валей устлали еловыми ветками, бросив поверх этого душистого ложа плащ-палатку. Едва Ляля прикрыла глаза, как сон одолел ее. Проснулась она ночью. Коптилка погасла. Было темно, только на потолке плясали отблески пламени, — это в чуть приоткрытой печи жарко потрескивали смолистые сосновые чурки. Видно, Катайкин только что подбросил в нее дров. По землянке волнами разливалось уютное, баюкающее стрекотанье неугомонного сверчка; передохнет минутку — и опять принимается за свое.

Ляля сладко потянулась и только тут заметила стоявшую у изголовья подругу. Валя стояла, накинув на плечи полушубок, судорожно, но беззвучно позевывая. Раненая рука висела на перевязи. Несколько недель тому назад, когда Валя лежала в засаде, она была ранена минным осколком, но в госпиталь лечь отказалась.

— Валя! Ты что не спишь? Пожалела разбудить?

— Успею, отосплюсь. Ой, Лялька, как я на этот раз беспокоилась за тебя!

— А когда ты не боялась за меня, Валя?

— Нет, на этот раз особенно.

Валя села на нары и одной рукой обняла Лялю за шею.

Ляля прижалась лицом к ее холодной щеке.

— Почему?

— Ты видела Грача?

— Видела. Какой-то он чудной сегодня, твой Грач. Что, поругались, что ли?

— Да нет, Ляля, не то… Понимаешь, он нашел письмо, которое забросили к нам немцы. Ну, запугивают: дескать, привезли на этот участок какого-то там знаменитого своего снайпера. Остается, мол, вам жить день, не больше как два.

— Он, конечно, сказал об этом Ширяеву? — с тревогой спросила Ляля.

— Не только сказал, сам с ним пошел. Решили вместе выследить такого крупного зверя. Они ведь оба сибиряки…

Шепот смолк. Подруги улеглись. Они долго лежали молча, но Валя по дыханию угадывала, что Ляля не спит.

— Чего ты не спишь? И я из-за тебя никак не усну, — пожурила она подругу.

— Все думаю… как они там? И почему они мне ничего не сказали? Я бы тоже с ними пошла. А теперь неспокойно у меня на душе.

— Не бойся. Петр Михайлович один в десять раз опытнее, чем мы с тобой, вместе взятые. А с ним еще и Грач. Он хоть молодой, а в опытности не уступит Ширяеву.

Ляля промолчала. Через некоторое время Валя снова высунула голову из-под полушубка.

— Ты все не спишь? — сердитым шепотом спросила она.

— Не могу, Валечка, не сердись.

— Фу, ненормальная… Не хотела отдавать до утра… Ну, да если тебе не спится, на уж, на! — протянула она подруге два письма.

Ляля мигом слетела с нар. И вот обе девушки уже сидят возле печки.

— От моей дэу-ани! От Хафиза! — радостным шепотом захлебывается Ляля, — Почему сразу не сказала? У-у-у! Задушу я когда-нибудь тебя, Валя, за твое нечестное поведение, за скрытность, — бурно обнимает она подругу. И тут же углубляется в чтение. Письмо Хафиза она приберегает непоследок. Тесно прижав его к груди, читает она письмо матери и вдруг, забыв, что ночь, что кругом спят, громко хохочет.

— Да тише ты, — шипит на нее подруга, а сама не спускает своих смеющихся, горящих жадным любопытством голубых глаз с черных глаз Ляли, проворно бегающих по строчкам.

— Нет, ты только послушай, что пишет моя дэу-ани… Я тебе рассказывала о ней… Милая моя, дорогая дэу-ани!.. «Лялечка, завязывай шарф, когда будешь выходить на улицу. Не застуди ноги. Встретился мне твой балетмейстер, долго расспрашивал о тебе. Пусть, говорит, Ляля бережет свои ноги..» Ой, Валя, а что мне с ногами делать, если я потеряю голову? Если бы ты знала, Валя, какой чудак наш балетмейстер!..

Читая письмо Хафиза, Ляля притихла.

— Ты плачешь, Ляля?

— Это от радости, что он жив.

Ляля вытерла слезы и принялась читать письмо сначала.

Хафиз писал, что они полностью окружили под Сталинградом группировку немцев и теперь ни одному фашисту не вырваться из этого действительно железного кольца. Он писал, что накануне наступления они не спали всю ночь. Каждый ждал рассвета, стоя у своего боевого орудия. Потом кто-то из артиллеристов радостно крикнул: «Товарищи, рассветает!» У всех было какое-то годное торжественного благоговения чувство, будто они встречали великое утро, которое должно принести счастье всему человечеству…