Орлята

Приложив бинокль к глазам, Галим стал вглядываться в холмики, смутно виднеющиеся в предутренних сумерках. Вдруг ему показалось, что на одном из холмиков мелькнула ровная черная линия. Урманов закрыл и открыл глаза, но узкая линия не пропадала и, по мере того как светало, становилась все резче и резче.

— Амбразура, — шепнул Урманов.

— Я тоже вижу, — подтвердил Прокофьев.

Вскоре линию закрыли словно покрывалом блекложелтого цвета, и на склоне горы остался лишь неприметный песчаный холмик.

— Ну, теперь можно и вернуться, — сказал Урманов.

Они торопливо стали спускаться к берегу, к своей лодке.

4

Вернувшись в подразделение, Урманов направился прямо к Осадчему и доложил ему добытые сведения. Старший лейтенант выслушал его с большим вниманием и позвонил Сидорову.

— Приходите сейчас же! — приказал тот.

Осадчий с Урмановым вышли из землянки, когда утреннего подъема еще не было. Прохаживался только часовой с автоматом в руках и с сеткой на голове — от комаров.

Сидоров, поздоровавшись с офицерами за руку, нагнулся к разложенной на столе карте.

Галим знал, что майор ценит краткость и ясность в докладе, поэтому рассказал о ночной разведке в нескольких фразах:

— На высоте 126,5 имеется до двух взводов вражеских сил… У западного подножия высоты — дзот… На «Шпильке» ничего нет… На восточном склоне «Груши», вот здесь, — Галим показал на карте, — также имеется дзот…

Это была новая, неизвестная доселе огневая точка врага. Майор сразу оживился. Наблюдения Урманова совпадали со сведениями, добытыми другими путями.

Майор отправил Галима отдыхать.

Галим возвращался в свое подразделение по замшелой тропинке, вьющейся между мачтовыми соснами.

— Товарищ лейтенант, — окликнул его голос сзади.

Галим обернулся. Перед ним стоял широкоплечий, невысокий сержант.

— Ильяс!

Они обнялись.

— Какая встреча! — широко улыбнулся Акбулатов, — Когда сказали: вернулся Урманов, я не поверил своим ушам. «Где он?» — говорю. А мне: «Ушел на задание». Всю ночь сегодня не спал.

— А ты, оказывается, и на войне разъезжаешь по домам отдыха, — шутя упрекнул его Галим.

— Это за успешное выполнение задания меня послал генерал, — словно оправдываясь, объяснил Акбулатов, продолжая поглядывать на Галима блестящими от радости глазами.

В этом крепком, с мужественным лицом и острым взглядом офицере мало что осталось от того Галима, который приходил лет пять назад в маленькую комнатку Ильяса р’ешать с ним алгебраические задачи. Если бы не предупредили, Ильяс, пожалуй, не узнал бы его сразу. Но чем больше они говорили, тем явственнее Ильяс улавливал уже полузабытые черты прежнего Галима. Они были в его взгляде, в повороте головы и еще в каких-то запомнившихся движениях.

Галим смотрел на Ильяса и также сравнивал с прежним, хотя Ильяс был в том среднем возрасте, когда человек внешне меняется медленно. Прежний Ильяс чувствовался в его веселой улыбке, в неистребимой бодрости; новое проступало в глубоких складках вдоль крыльев носа, в шраме на правом виске, в появившихся седых волосках и, главное, в той особой черте характера, что развивается в разведчике в связи с его опаской службой: быть всегда и ко всему готовым, даже тогда, когда нет опасности.

До завтрака оставался почти целый час свободного времени. Акбулатов сбегал за своей «саратовской» тальянкой. Он не расставался с ней с начала войны.

— Вспомним старину! — сказал он Галиму, и его огрубевшие короткие пальцы побежали по истертым клавишам. Вот, как первый ветерок, слабая, еще неясная трель, вот серебряный звон колокольчиков. И пошла, пошла знакомая мелодия, впитанная сердцем вместе с материнским молоком.

Галим невольно огляделся по сторонам. Кругом обступили мачтовые сосны, а внизу сквозь зелень мелькала гладь голубого озера. Словно вторя тальянке, куковала невидимая кукушка. Казалось, где-то совсем рядом медленно и величаво течет родная Волга и под заветной рябиной парень целует девушку; всплывал тихий городок Мензелинск с черемухой и вишней за домом, с многоголосым шумом сабантуя.

Ни Акбулатов, ни Урманов не заметили, как шагах в десяти от них начали собираться бойцы. Первым прибежал Галяви Джаббаров, потом трое из хозвзвода и двое из минометной роты — рослый сержант и маленький горбоносый ефрейтор. Запыхавшись, примчался связист с катушкой. Все оставались на ногах, лишь связист присел на корточки, вытирая пот со лба. Правая его рука была обезображена, — без двух пальцев. Он то и дело взглядывал на свою руку, и улыбка с его широкого загорелого лица мгновенно исчезала. Но через несколько секунд, забывшись, он снова улыбался и шепотом говорил товарищам:

— Мотив Шугуры…Минзаля… А это вроде новый мотив, слышу впервые…