Орлята

Мунира представила себе уже немолодого хирурга в накрахмаленной белой шапочке. Конечно, спокойствие его было чисто внешнее, когда он вступил в единоборство со смертельной опасностью, угрожавшей ее отцу…

— Я был бы только рад, если бы и моя дочь спасала жизнь людей, — сказал Ильдарский и, взглянув на сосредоточенную Муниру, понял, что его слова пришлись дочери по душе.

— Значит, и ты, папа, за медицину? — Мунира радовалась, что нашла поддержку у отца в этом давно мучившем ее вопросе.

И она разоткровенничалась с отцом. Еще совсем девочкой она задумывалась над тем, почему человек так обидно мало живет. Всякие там слоны, щуки, попугаи вдвое, втрое долговечнее людей, гениальных существ, научившихся пересоздавать самое природу. Она всегда верила, что наука обязательно найдет пути продления человеческой жизни никак не меньше чем до ста лет.

— И при коммунизме этого добьются! — взволнованно закончила Мунира.

Отец и мать обменялись взглядами, которые без слов говорили, как они гордятся своей дочерью.

— Ну, Суфия, теперь нам жить и жить.

— Уж, конечно, Мунира нам первым продлит жизнь, — сказала Суфия-ханум, любуясь зардевшейся Мунирой.

На другой день, когда Мунира вернулась из школы, отец предложил ей навестить вместе с ним старых друзей — Владимировых.

На улице Парижской коммуны Мансур Хакимович остановился. Это была бывшая Сенная, знаменитый «Печан базар», самое страшное место старой Казани. Здесь торговали сеном, мебелью, кожей, обувью, мылом. Правоверные казанские торгаши, ожиревшие от безделья, с утра до вечера злословили и издевались над прохожими, устраивали облавы на крыс, гонялись за бешеными собаками. В свое время тут не только женщины с открытым лицом — даже мужчине, одетому не по шариату, было небезопасно пройти; их обливали грязью, срывали головные уборы и даже угрожали смертью за вероотступничество. Это был темный мир прожженных татарских националистов и турецких шпионов.

Теперь только кое-где разбросанные низкие старые здания, когда-то служившие складами и лавчонками, напоминали о былом. Но и тех с каждым годом становиться все меньше и меньше, — их сменяют светлые многоэтажные дома.

— Меняется Казань, — довольный, проговорил Мансур Хакимович и зашагал дальше.

Через десять минут они уже были у дверей квартиры Владимировых.

Константина Сергеевича в Казани не было. Его на днях перевели в Челябинскую область, на партийную работу. Это было новостью даже для Муниры. Но Капитолину Васильевну и Таню они застали дома. Когда кончились расспросы и дружеские воспоминания, Мансур Хакимович спросил:

— Ну, а ты, Танюша, куда думаешь после десятилетки?

— В медицинский пойду, — уверенно ответила Таня.

— А почему же не в театральный, не в педагогический, например? — допытывался Ильдарский, улыбаясь.

— Я бы, Мансур Хакимович, не прочь и в театральный и в педагогический, — в тон ему с улыбкой ответила Таня, — но в моем распоряжении всего одна жизнь. Кроме того, медицина имеет две одинаково важные стороны — мирную и оборонную.

— Это, пожалуй, дельно, — сказал Ильдарский. — Слышишь, Мунира?

— У Тани всегда и все умно, папа. У нее и характер — кремень, — с искренним восхищением подхватила Мунира.

Домой они пришли, когда уже начало смеркаться.

— Где вы пропадали? Уже два раза самовар подо гревала, — встретила их ласковым упреком Суфия-ханум.

Наутро Мансур Хакимович улетел в Москву. Всего два дня побыл он с семьей. Мунира не могла даже проводить его до аэродрома — был экзаменационный день. Суфня-ханум долго, напряженно, до рези в глазах, смот рела вслед удаляющемуся самолету, который опять увозил ее мужа. Не думала она в эту минуту, что ее Мансур летел навстречу бурям и грозам, которые уже собирались над нашей родиной.

12

В напряженные дни экзаменов волновались не только выпускники, но и их родители.

Днем Рахим-абзы Урманов улучил минуту и прямо из цеха позвонил Саджиде-апа, чтобы справиться о делах Галима. Она с радостью сообщила, что сын опять получил «отлично» и теперь готовится к завтрашнему, последнему и самому ответственному экзамену.

Была уже полночь. Накрапывал теплый дождик, когда Рахим-абзы вернулся с завода.

— Что так поздно, атасы?[14] — спросила Саджидаапа.

— Акбулатов с Егоровым налаживали новое приспособление, ну, мы и задержались.

— Этот ваш непоседа Акбулатов, оказывается, беспокойный человек — ни тебе, ни Галиму не дает покоя. Вот экзамены идут, а Галим все с ним какие-то задачки решает…

— Не горюй, мать, пусть унесет с собой побольше дружеского тепла, — сказал Рахим-абзы, — оно согреет сына, когда ему достанется круто.

— А тепло материнского сердца разве ему не нужно? — Саджида-апа с глубоким укором посмотрела на мужа. — Там не будет матери, чтобы пожалеть его…

«Там» — это море, морская школа, куда Галим скоро уйдет из семьи. Саджида-апа не может спокойно произносить эти слова и поэтому старается не употреблять их. Так ей легче. Она никак не привыкнет к мысли, что ее мальчик уже взрослый человек. Ей все кажется, что Галиму трудно придется без ее помощи и защиты.

Рахим-абзы заметил печаль в глазах жены.