Орлята

Там же находился смуглый юноша. Это был вахтенный сигнальщик Галим Урманов. Он ушел на фронт добровольцем, так и не успев закончить училище. Его направили на подводную лодку. В душе Галим был рад этому назначению. Наконец-то и на его долю выпали серьезные испытания, к которым он готовил себя еще на школьной скамье. Что бы сказал сейчас маленький комсорг из девятого класса «А», усомнившийся на памятном для Галима собрании в его мужестве? В момент, когда над родиной нависла серьезная опасность, может ли быть у комсомольца Урманова еще какое-нибудь желание, кроме того, чтобы немедленно схватиться в бою с коварным, изворотливым противником?

Как ни пристально всматривался Галим, горизонт был пуст. Неужели корабль вернется на базу, так и не встретив ненавистного врага? От нетерпения и досады ему даже чудилось, что виноваты во всем Шаховский со штурманом — слишком они медлительны и спокойны. Будь командиром корабля он, Урманов, ни одному вражескому транспорту не уйти бы от наказания.

Как и все краснофлотцы, Урманов с минуты на минуту ожидал сигнала атаки. Вместо того изо дня в день в центральный пост повторно передается: «Горизонт чист».

В воздухе послышался приближающийся шум моторов. Из облаков вынырнули немецкие самолеты.

Лодка быстро погрузилась.

Галиму казалось: самолеты вот-вот начнут забрасывать лодку бомбами.

Он почувствовал стеснение в сердце и с трудом подавил инстинктивное желание втянуть голову в плечи. Обожженное морскими ветрами смуглое лицо Галима будто сразу потускнело. «До чего же томительно долго падает бомба!»

Но подлодка спокойно продолжала путь.

Недовольный своей вахтой — опять простоял «впустую», никаких встреч и на этот раз, — Галим вошел в отсек, не раздеваясь лег на откинутую койку и, положив голову на скрещенные руки, крепко зажмурил глаза.

В соседнем отсеке веселый моторист потешал слушателей какой-то забавной историей. Галим с раздражением прислушался. Он еле удержался от резких слов, негодуя, как это люди могут в такие минуты переливать из пустого в порожнее.

С вахты вернулся парторг главстаршина Андрей Верещагин, огромного роста моряк с некрасивым, но приятным лобастым лицом и всегда наголо выбритой головой, не первый год плававший на подлодке. Человек широкой и крепкой кости, он долго ворочался с боку на бок, примащиваясь на короткой, не по его богатырскому росту, койке.

Урманов лежал молча.

— Ты что мрачен, как демон? — обернулся Верещагин к Галиму.

— А с чего мне, собственно, веселиться? Фашисты топчут нашу землю, а мы, славные моряки… Эх, не стоит и говорить… — сказал Галим с досадой.

— Тебе, я вижу, очень невтерпеж топить фашистов?

Не столько в словах, сколько в тоне Верещагина Урманов уловил скрытую усмешку.

— Ну что ж, что невтерпеж?! — отрубил он запальчиво.

Андрей, приподнявшись на локтях, пристально взглянул на Галима небольшими черными, глубоко посаженными глазами. В них блеснула ироническая искорка.

— Ух, какой горячий…

Галим не успел ответить, — лодку, словно мяч, стало бросать из стороны в сторону. Близко рвались бомбы. Раздался сигнал боевой тревоги. Верещагин мгновенно вскочил на ноги. На лице главстаршины сквозь густой загар проступила заметная бледность. «Неужто он богатырь только внешне?» — мельком взглянув на него, с сомнением подумал Урманов.

В следующую секунду они уже бежали на боевой пост. Все обошлось благополучно. Но что-то не давало Галиму покоя. Как только кончилась бомбежка, Галим, не откладывая, в упор спросил:

— Товарищ главстаршина, а вы, похоже, боитесь смерти?

— С чего ты эго взял? — В голосе Андрея прозвучало искреннее удивление.

— Просто увидел, что вы давеча во время бомбежки побелели, как лист бумаги. Ну и подумал…

Верещагин недоуменно поднял широкие жесткие брови.

— Говоришь, побледнел? Андрей Верещагин побледнел? — почти шепотом произнёс он.

Галим выдержал его холодный, презрительный взгляд.

— Я правду говорю, товарищ главстаршина, — твердо стоял он на своем.

— Ты это действительно видел? — вдруг спросил Верещагин Галима и, не ожидая ответа, вышел.

«Неужели он лишь представляется смелым?» — глядя вслед Верещагину, подумал Урманов.

Если бы Урманов был менее горяч и имел возможность понаблюдать за собой со стороны, как наблюдают за посторонним человеком, он бы, конечно, вспомнил, каково пришлось ему всего час назад, когда лодка быстро погружалась, уходя от бомб. Но так уж бывает обычно, что человек, хорошо видящий слабости других, совсем не замечает их у себя. Скажи кто-нибудь ему такие слова, он, пожалуй, возмутился бы побольше Андрея Верещагина.

После завтрака, подойдя к Галиму и положив ему на плечи свои большие, тяжелые руки, Верещагин сказал беззлобно:

— Эх и остер же у тебя глаз, парень! И потом — умеешь резать правду-матку в глаза. Хвалю!

— Так меня учили — говорить только правду, — сказал Урманов резко. Но, видимо тут же раскаявшись в своем тоне, негромко добавил — Поверьте, я не хотел вас оскорбить, товарищ главстаршина…

Верещагин миролюбиво кивнул, провел пальцем по пуговицам Галима:

— Но слушай: я тебе тоже должен ответить…