Орлята

Ляля с Хафизом остались одни под тополем, который щедро осыпал их желтыми листьями. Дождь стих; сквозь разорванные тучи выглянула ущербная луна. Под ее мутным светом мерцали мокрые камни мостовой.

С минуту Ляля и Хафиз молчали. Глядя друг другу в глаза, они, казалось, хотели прочесть в них самые сокровенные, еще не высказанные чувства.

При лунном свете лицо Ляли выглядело матово-бледным, измученным, Хафизу стало жаль ее.

— Ты устала, Ляля, — тихо сказал он.

— Нет, нет, не уходи! — встрепенулась девушка.

Шум автомашин то усиливался, то утихал. Но они почти не слышали этого всепоглощаюш. его шума. Ночь была только для них. Сколько лет они дружили в школе, чуть не каждый день встречались и позже, ходили в театр, кино, бродили по лесам и паркам, но никогда не были так близки и дороги друг другу, как сегодня.

— Ляля, — произнес Хафиз приглушенным от внутреннего напряжения голосом, — я давно хотел тебе сказать…

Голос его прервался. Но, посмотрев в большие черные глаза Ляли, мерцавшие несвойственным им выражением горячей беззаветности, он набрался смелости и прошептал:

— Ляля, я люблю тебя…

В эту осеннюю ночь в душе Ляли словно взошло солнце.

— Я тоже… — едва слышно шепнула девушка.

3

После отъезда Хафиза Ляля несколько дней была в странном состоянии. Грусть и улыбка сменялись на ее лице, будто свет и тени на лугу в ветреный, с облачками, но яркий весенний день. Посмотришь — грустна и печальна, и вдруг радостная, мечтательная улыбка освещает лицо. И тогда походка ее делается легкой и стремительной, а танцевала она так, что думалось, весит она не больше перышка. Сдержанный на похвалы старик балетмейстер сказал Ляле в одну из таких минут:

— Из тебя выйдет замечательная балерина, Лялечка. Большой у тебя талант. Развивай его и, ради бога, брось даже думать о фронте. Там ведь недолго и ноги промочить. А такие ноги простудить просто преступление. Ноги свои ты должна беречь.

Эти слова влюбленного в свою профессию учителя, танцевавшего в свое время на сценах Москвы и Ленинграда, несказанно обрадовали Лялю.

— Вы это серьезно, Мефодий Сергеевич? — допытывалась она, и ее заблестевшие глаза, казалось, хотели заглянуть ему в самую душу.

— Совершенно серьезно, Лялечка!

Она побежала было поделиться своей радостью с другими, но вдруг оживленное лицо ее затуманилось. Она отошла к окну и молча уставилась на безлюдную, желтую от листопада улицу.

Что послужило причиной таких резких смен настроения, Ляля могла доверить только Хаджар.

— Моя Хаджар, — говорила девушка, обнимая подругу, — как хорошо, оказывается, жить, когда знаешь, что ты дорога такому человеку, как Хафиз. Словно совершенно в другом мире живешь.

Они шли под руку. В этот вечер было по-летнему тепло. Над городом плыли большие белые облака и медленно меняли на ходу свои очертания. Облака были похожи на горы взбитой ваты. Подсвеченные же розовыми лучами заходящего солнца, они становились прозрачно-воздушными. Ляля любовалась ими и, сама того не замечая, все крепче сжимала локоть Хаджар. Хаджар передалась горячая взволнованность подруги. И оттого, что Ляле было хорошо, Хаджар тоже было хорошо. Ее охватила необъяснимая уверенность, что и ее ожидает впереди это прекрасное чувству разделенной любви. Взмахнув своими длинными ресницами, она украдкой бросила взгляд на вдохновенное лицо подруги. Таким прекрасным она видела его только однажды, на памятной генеральной репетиции, когда Ляля перевоплотилась в юного героя. Но тогда это была только игра. А сейчас перед Хаджар была сама жизнь.

А через неделю Ляля совершенно неожиданно уехала в армию.

Из военного лагеря пришло от нее всего два письма. В первом она, на удивление всем своим казанским знакомым, сообщала, что учится на снайпера. Письмо было большое, бодрое, пересыпано шутками. Читая его, Хаджар и Мунира смеялись без умолку. Второе было короткое, написано наспех.