Орлята

«Мунира и Хаджар! Милые мои! Обеим пишу одно письмо, нет времени. Выходим в очень долгий путь. Проездом будем в Казани, но там, наверно, не остановимся. Поэтому заранее прощаюсь. Будьте здоровы, мои дорогие! Одна просьба: заходите к дэу-ани. Утешайте ее. Пусть за меня не беспокоится, я не пропаду.

От Хафиза получаю письма через каждые три дня. До сих пор мы думали, что у нас только один поэт — Наиль, и не подозревали о другом. Хафиз пишет мне письма наполовину стихами.

Прощайте, подруги мои! Не надо бы болтать о таких вещах. Написала потому, что люблю вас обеих. Счастлива, что еду наконец защищать счастье и свободу нашей родины. До свидания. Увидимся в день победы.

P. S. Мунира! Передай привет от меня Г'алиму. Кто знает, может, и встретимся. А ты, Хаджар, пиши привет Наилю от джиль-кызы. Когда-то, — мне кажется, что давным-давно, — это он дал мне такое прозвище. Я не забываю его, только теперь я скорее не джиль-кызы, а, пожалуй, давыл-кызы[19].

Ваша Ляля 1942 год, январь».

В письмо была вложена фотокарточка. Если бы не Лялина улыбка, трудно было бы подругам узнать прежнюю джиль-кызы в этой худенькой девушке с коротко остриженными волосами, в грубых сапогах и гимнастерке не по плечу, смешно топорщившейся из-под ремня. Что сталось бы с Мефодием Сергеевичем, если бы он увидел Лялю в таком виде?!

— Кто поверит, что эта девушка училась в балетной школе! — воскликнула Мунира.

— Ну, это мы видели своими глазами, — возразила Хаджар. — А вот как поверить, что Ляля стала снайпером? Говорят, снайпер должен быть исключительно терпеливым и хладнокровным. А ведь в Ляле ничего этого не было. Я очень боюсь за нее. Не поддалась ли она только порыву?

Из старых друзей в Казани осталось только четверо: Мунира, Таня, Хаджар и Надя. Наконец — это было уже глубокой зимой — вызвали и Хаджар, только не в районный комитет комсомола, а прямо в отдел обкома партии. Кроме нее, из 'химико-технологического института были вызваны еще несколько студенток.

В обком партии они пришли задолго до назначенного времени, но их быстро приняли. За длинным столом сидело несколько человек в военной и гражданской форме. К своему большому удивлению, Хаджар увидела там своего бывшего учителя Петра Ильича Белозерова, которого она не сразу узнала. Одетый в военную форму, он сидел спиной к свету. Зато она сразу узнала секретаря областного комитета комсомола. Он не сводил с нее покрасневших от бессонницы глаз, словно хотел сказать: «Ну вот, и о вас вспомнили».

Хаджар спросили:

— Комсомолка? На каком курсе учитесь? Военное дело хорошо знаете?

Хаджар не помнила, что она отвечала, — она страшно волновалась. А когда ей предложили службу в частях действующей армии, перед ее глазами вдруг встали ее раненые. Она уже привыкла к ним. Каждый день они ждали ее. Если Хаджар почему-либо не приходила, они очень огорчались и скучали без нее. Ей рассказывали об этом сестры из госпиталя. У этой еще совсем юной девушки был огромный запас неизрасходованной нежности, перед которой не могли устоять даже окаменевшие от горя люди, даже отчаявшиеся сердца. Молодому, замкнувшемуся в себе лейтенанту, у которого где- то в Инзе была невеста, необходимо было, чтобы спасти жизнь, ампутировать обе ноги. Он долго не давал согласия на операцию; перестал подпускать к себе врачей и сестер, терпел одну Хаджар. А когда наконец согласился, то умолял Хаджар присутствовать при операции. «Мне с вами будет легче», — сказал он. И Хаджар исполнила его просьбу. А потом шестнадцать часов отдежурила у его кровати, ни на минуту не смыкая глаз, и ушла прямо в институт. После лекций она опять «на минутку» забежала в госпиталь. Лейтенант смотрел в потолок и плакал. Хаджар наклонилась и, незаметно для других вытирая ему слезы своим платком, сказала: «Не надо, дорогой. Я много думала о вас. Будущее перед вами не закрыто. Вспомните Павла Корчагина…» Лейтенант прикрыл веки, на ощупь нашел ее руку и молча прижал к горячим губам.

Да… Но ведь члены комиссии ждут от Хаджар ответа… Видно, на фронте она еще нужнее, чем в госпитале. И она ответила:

— Я согласна.