Орлята Великой Отечественной…

Пулеметную очередь никто не услышал. Дальним молотком протукала она где-то на насыпи, длинная, злая пулеметная очередь, и свинцовая злость ее, слабея, рассыпалась впустую по лесу. И только одна пуля, нелепая пуля, достигла цели…

Борька взлетел вверх еще раз, и его опустили, сразу отвернувшись. В снегу, глотая синий воздух, лежал Сережа, чуть побледневший, без единой царапины. Разведчики, растерявшись, склонились над ним.

Борька растолкал их, снял шапку с головы Сережи. У виска чернело, расплываясь, пятно…

Подбежал, запыхавшись, разведчик, оставленный считать потери немцев. Подбежал веселый, нетерпеливый.

— Семьдесят танков, братцы!

Но его никто не услышал. Он молча снял шапку.

— Сережа… — Борька плакал как маленький, гладя Сережу по голове, и шептал, будто упрашивал его проснуться: — Сережа!.. Сережа!..

Борька смотрел, как вздрагивают тонкие крылья, рассекающие облака, и было горько и радостно у него на сердце. Он не хотел лететь в Москву, ни за что не хотел. Но Батя на прощание сказал:

— Ты все-таки слетай. Война от тебя не уйдет, не бойся, а орден получи. Получи его и за себя, и за Сережу…

Москва оказалась совсем не такой, какой ее Борька раньше видел на картинках. Не золотели купола на кремлевских соборах, не было на улице толпищ людских. Народ все больше военный, торопливый.

С аэродрома повезли Борьку в гостиницу. Когда зашли в нее, Борька оробел. Вокруг всё майоры да полковники, сапоги блестят, медали во всю грудь позвякивают, а он, мальчишка какой-то с зеленым Сережиным мешком, где паек.

В Кремле его вместе с группой притихших военных провели в зал. Борька сидел и глазел по сторонам. Наконец все сели, успокоились, и тут Борька увидел. Он даже сам себе не поверил сначала… Да, там, впереди, у стола с маленькими коробочками, стоял Михаил Иванович Калинин… Он постоял, глядя сквозь очки на людей, добрый, бородатый, совсем как на картинках, и назвал чью-то фамилию.

Борька от волнения фамилию прослушал, хлопал дольше всех, потому что человеку этому, высокому майору в форме летчика, Калинин вручил Золотую Звезду Героя Советского Союза. Борька хлопал и влюбленно смотрел на летчика.

Борьку назвали по фамилии, имени и отчеству, и юный партизан не сразу понял, что это про него.

— Цариков Борис Андреевич, — повторил Калинин, — награждается орденом Красного Знамени.

Борька вскочил и сказал вдруг из зала по-военному: "Я! "

Все засмеялись, и Калинин засмеялся, а Борька, покраснев до макушки, стал пробираться по своему ряду к проходу. Михаил Иванович протянул Борьке коробочку, пожал руку, как взрослому, и вдруг обнял и поцеловал трижды, по-русски, как целовал Борьку отец, как целовал его до войны дед… Борька хотел уже идти, но Михаил Иванович задержал его за плечо и сказал, обращаясь к залу:

— Поглядите, каков партизан! Вот не зря говорят: мал золотник, да дорог. Взорвал наш Боря вражеский эшелон, семьдесят танков уничтожил! Молодец!

И Борьке захлопали второй раз, как тому герою-летчику, и хлопали долго, пока он, все такой же как рак красный, не прошел сквозь весь зал и не сел на свое место.

И был в жизни Борьки Царикова еще один день. Тяжелый и радостный день, когда он вспомнил так рано забытое детство, тополиную метель в городе на старой улице. Это было уже после того, как партизанский отряд Бати соединился с наступающими войсками и Борька стал ефрейтором, настоящим военным разведчиком. Это было уже после того, как на своем автомате ППШ сделал он острым ножом, оставшимся в наследство от партизанского друга Сережи, тридцать зарубок — на память о тридцати "языках", которых он взял вместе с товарищами. Это было в тот день, когда Борькина часть подошла к Днепру, остановилась напротив Лоева, готовясь к прыжку через реку.

Это было в октябре сорок третьего года.

Опять была ночь, плескалась вода о прибрежные камни. К поясу Борька привязал на тесьме Сережин нож и ступил в воду, стараясь не шуметь. Вода обожгла, и, чтоб согреться, он нырнул и под водой сделал несколько сильных гребков. Он плыл наискосок, не борясь с течением, а используя его, и приметой ему была береза на том берегу.

Фашисты беспорядочно стреляли, и пули шлепались, будто мелкие камешки, усеивая дно свинцовыми градинами. В минуты, когда Борька нырял, стараясь подольше задерживать дыхание, ракеты плавили Днепр в синий цвет. В трусах, с ножом на бечевке, дрожа от холода, Борька выполз на берег. Невдалеке слышался немецкий говор — гитлеровцы были в траншее. Идти дальше — опасно: ночью в темноте запросто можно столкнуться с немцем носом к носу, да и заметнее в темноте голый человек. Борька оглянулся. Целил он на березу и выплыл точно к ней. Мышью шмыгнул к дереву, влез на него, укрывшись в ветках. Сидеть тут было опасно. Нет, немецкие трассы шли ниже, но в ответ изредка огрызались и наши, и эти выстрелы могли пройтись по дереву. Эх, знать бы раньше, можно было предупредить. Борька замер там, наверху. Место было отличное. По огонькам сигарет, видным сверху, по голосам угадывались траншеи, ходы сообщения, окопы, землянки.