Орлиное гнездо

Изместьев давно догадывался, что на Подножье — застенок контрразведки, в котором не последнюю роль играют американцы. И вот контрразведчик угрожает ему этим застенком. Нет, не должно остаться здесь ни одного Рядовского!

— Русские пришли сюда в шестидесятом году! — кричал пьяный офицер. — И вот мы, русские, уходим. Край погибнет. Земля наших отцов снова станет пустыней.

При этих словах Изместьев снова вспомнил семью Калитаевых. «Нет, русские не уходят. Они остаются. У них глубокие корни в этой земле», — подумал Алексей Дмитриевич.

На пароход, к борту которого была подтянута и закреплена тросами огромная ржавая баржа, началась посадка. С дикими воплями, русскими и татарскими ругательствами пробивались к сходням обезумевшие, потерявшие человеческий облик солдаты и офицеры, некоторые с винтовками наперевес. Штатские безуспешно пытались протиснуться с берега на пристань. Их встречали угрожающими взмахами прикладов. Кто-то исступленно кричал, слышался плач. «Снимите штыки!» — умолял чей-то осипший голос. Тучного чиновника долго мяли, лицо его стало сизым, глаза закатились.

Рядовский с помощью офицера пропихивал свою семью.

Баржа была похожа на огромную ржавую консервную банку, набитую, как селедками, полуживыми людьми. Алексей Дмитриевич смотрел на нее и вспоминал дни своей молодости, когда он плавал на «Петербурге», душные, ржавые трюмы которого были битком набиты переселенцами. «Мужики ехали с великой надеждой. А у этих вряд ли есть какая-нибудь надежда», — думал старый штурман, провожая глазами отчаливающий пароход, к борту которого прилепилась грязная угольная баржа, до краев наполненная страхом, ненавистью и отчаянием.

19

Петр Степкин сбросил с причального кнехта неподатливо упругую стальную петлю каната, она прошуршала по пристанскому щебню и шлепнулась в густую, осеннюю воду. Матрос на борту торопливо выбрал швартовый трос. Окутавшись паром и дымом, пароход отчалил.

— Еще одного нечистая сила унесла, — прошептал про себя Степкин, провожая воспаленными глазами черную коробку.

Оставшиеся на берегу с завистью смотрели на уходящий пароход. Уедут ли они со следующим рейсом? И будет ли он, этот следующий рейс? Спрашивали Степкина, заискивая перед ним. Старый матрос хмурил лоб, отвечал успокаивающим баском:

— Начальство не оставит. Всех отправим в лучшем виде. — И про себя думал: «На тот свет бы вас отправить, супостаты, вражья кровь…»

Вид у Петра Степкина был внушительный: сивые усы, ярко надраенные орленые пуговицы на бушлате делали его похожим на адмирала. Солдатня с уважением посматривала на матроса, который вот уже вторые сутки бессменно находился на своем хлопотном посту.

На Русском острове Степкин прожил много лет, был у начальства на хорошем счету: политикой не занимался, опасных знакомств не водил, не бражничал, службу нес исправно. Начальство считало матроса честным служакой, кое-кто из матросов величал его «шкурой». Ни те, ни другие не догадывались, что сейчас, когда с Русского острова бегут остатки разбитой белогвардейщины, в домике Степкина вот уже несколько дней живет командир партизанского отряда Егор Калитаев, перебравшийся с побережья Уссурийского залива в самое логово зверя. На Русском острове, охраняемом пушками американского крейсера «Сакраменто», находились бойцы партизанских отрядов. Белогвардейцы были бессильны бороться с неуловимым противником.

Вторые сутки не спал Петр Степкин. Безостановочно продолжалась невероятная, не виданная доселе толчея: пароходы, катера, баржи, шхуны. Они измотанно приваливались к мокрому бетону поспеловской пристани, и едва Степкин успевал закрепить швартовы за ржавые чугунные тумбы на причале, как по сходням, давя и проклиная друг друга, сталкивая в воду слабых, устремлялись пьяные, разнузданные солдаты белогвардейских Ижевского и Камского пехотных полков и Боткинского кавалерийского дивизиона, расквартированных на Русском острове. Оглашая тихий осенний воздух изощренными ругательствами, солдаты лезли первыми на палубы пароходов, вламывались в каюты, хамили и безобразничали. Меркуловские прихлебатели — торгаши, спекулянты, политиканы, — еще вчера стоявшие у власти и сотрудничавшие с иностранными контрразведчиками, глядя со страхом на осатанелую солдатню, опасаясь за целость собственной шкуры и чемоданов с награбленным добром, Христом-богом униженно выклянчивали себе места на палубах, в грузовых вонючих трюмах, в грязных железных ящиках угольных барж.

Позавчера пронесся слух, что японцы закончат эвакуацию Владивостока не позже 25 октября 1922 года. И с того момента не утихало паническое бегство белогвардейщины.

Ни единым движением, жестом — не то чтобы словом — не обнаруживал Степкин бурлящей в его душе радости при виде неповторимых картин отчаяния, страха, злобы и дрожи, какие возникали при каждой посадке на очередной пароход.

Моросил необычный для этого времени года дождь, люди промокли, продрогли, грелись у костров, нещадно выламывая на дрова рощу вокруг поспеловской церкви.