Орлиное сердце

В воскресенье на выгоне возле криницы играла музыка. Сельский дударь дед Панько свистел на свирели, шутник Филипп, известный на все Ометинцы, бренчал на цимбалах, а подросток Гордийко бил в бубен — тройная музыка. Дивчата водили хоровод, играли в подоля-ночки. Посмотришь со стороны — будто весь выгон маком зацвел. Которая из дивчат побогаче, на той монисто в пять-шесть рядков, вышитый корсет, вся спина лентами покрыта, на ногах черевички или сапожки поскрипывают. Но таких очень мало. А то все бедняцкие дочки: две-три ленточки в косах, вышитая праздничная сорочка из полотна, передник из дешевенькой материи, ноги босые. Бедные, но и они в воскресенье хотят повеселиться. Молодая душа!

А парубки все топчутся возле криницы. Кто сидит на желобе, выдолбленном в толстом дубовом стволе, кто стоит. Сынки богачей, в каракулевых шапках, добротных свитках да сапогах, лузгают семечки из подсолнуха. Но их и не видно среди бедноты. Бедных парубков больше — куда там! Кто в плохонькой свитке, а кто лишь в одной сорочке, кто в постолах, а кто и босой. Зато уж на танцы, на песни, на шутки да на разные затеи — ого! — эти хлопцы мастаки…

В Ивановой хате слышно, как выводит свирель на выгоне, как выбухивает бубен. Петр — он тогда жил у Ивана — только что побрился на ощупь возле окна, умылся во дворе холодной водой — лицо даже горело — и зашел в хату.

Иван сидел возле стола, положив на грубые доски большие натруженные руки. Вошел Петр, вытерся жестким полотняным полотенцем.

— А почему ты, Петро, на музыки не идешь? — спросил Иван. — Скоро и свечереет, хлопцы и дивчата начнут расходиться.

— Я как раз и собираюсь, — причесал чуб Петр. — Танцор из меня, правда, плохой, а так пойду посмотреть да поговорить с хлопцами…

— Не только с хлопцами, а и с дивчатами, — усмехнулся Иван. — Наталка там уже, наверное, все глаза высмотрела…

Лицо Петра мгновенно вспыхнуло, а Иван, словно не заметив этого, продолжал:

— Дивчина хорошая. И работящая. А поет как птичка… Где-то там в сундуке лежит моя паруботская свитка да шапка — надевай да иди повеселись, — предложил он Петру. — Достань, Оксана, из сундука мое паруботство.

Петр возразил:

— Да что вы, дядьку Иван! Где это видано, чтобы я в чужой одежде в люди появлялся? Пойду лучше в своей, флотской. Привык к ней… Да и дорога она мне…

— Как знаешь, — не стал настаивать Иван.

Петр снял с гвоздя мундир с крестами, оделся, вышел на улицу и зашагал на выгон.

— «Матрос идет! — зашумели радостно хлопцы, увидев Петра. Все уважали героя, а кое-кто и побаивался.

Петр считался в селе уже старым парубком. Несмотря на это, многие дивчины заглядывались из-за тына, когда он проходил по улице, стройный, широкоплечий, приветливый. Ох, что и говорить, многие матери хотели бы в свою хату такого зятя, хотя и нет у него ничего за душой, кроме мундира матросского да крестов на груди. Зато даже волостной старшина за руку здоровается с ним и шапку первый снимает при встрече.

Но Петр не волочится за девками. Ходит лишь к одной Наталке. Топчет туда дорожку и Гнатко, сын Кирилла Скыбы. Кто его знает, правда или нет, а прошел по селу слух, что старый Скыба будто бы панскому управляющему Грунеру носил что-то, просил написать пану в Петербург, чтобы тот дал разрешение женить Гнатка на Касьяненковой Наталке. Да и девушка стоит того, чтобы только так добиваться, хоть и бедная. Скыба, чертяка, богатый. На пасху девушки в веснянках даже пели Наталке с Гнатком. А это уже кое-что значит…

Но Микола сказал, что не отдаст дочку за Скыбу, пусть тот хоть на дыбы становится. А тут и Петр начал захаживать. Видели все, как он несколько вечеров сидел с Наталкой. Скыбы, если бы могли, то съели бы Петра с костями, в ложке воды утопили. Эге, да ее матроса небось и в целом море не утопишь…

Идет Петр на выгон, дивчата с интересом поглядывают на него, а Наталка спряталась за чужие спины, как будто и не замечает, хотя очи нет-нет да и взглянут поверх голов подруг. Уже он подошел к хлопцам, поздоровался; те сразу же обступили его, расспрашивают о чем-то, смеются, а дед Панько, бывший солдат, вытер об рукав свирель да и выкрикнул:

— Для нашего егорьевского кавалера — дробную полечку!

Свирель засвистела, запищала, зазвенели цимбалы, заухал бубен, хлопцы направились к дивчатам. К каждой спешил парубок — ведь музыканты не ждут, так и танец прозеваешь. Уже приглашены были все Дивчата, за которыми пряталась Наталка, Она осталась одна — стояла на зеленой траве босыми ногами, в плохоньком переднике и держала в руках пучок чернобривцев, да и сама она такая красивая, будто расцветший чернобривец. Из гурьбы парубков вышел Гнатко, направился к Наталке, заламывая на ходу серую смушковую шапку. Дивчина с тревогой смотрела на парубка — она заметила, что с другой стороны к ней направился Петр.