Орлиное сердце

Все ближе и ближе вражеская лавина. Сошлись. Грудь на грудь. Штык на штык. Лязг железа. Вопли. Ругань. Крики по-французски и по-русски, Петр уже разметал штыком нескольких французов. В руках откуда-то появилась небывалая сила. Падают от его ударов враги. Рядом в сутолоке боя — командир, любимец матросов. В этом дьявольском кипении рукопашной битвы Петр вдруг замечает, как на их командира, вооруженного лишь маленькой блестящей шпагой, несется здоровенный зуав, наставив ножеподобный штык, и что-то кричит по-своему.

Кровь застыла в жилах Петра. Он напряг последние силы и молниеносным ударом свалил еще одного вражеского воина. Когда французский штык был возле самой груди командира, Петр изо всей силы ударил врага своим штыком в бок. Тот, проткнутый насквозь, посмотрел помутневшим взглядом на Петра, захрипел и свалился прямо под ноги командиру.

— Спасибо, братец! — крикнул офицер матросу. — Спасибо!..

Дрогнули враги, покачнулась их лавина, подались они назад, а защитники Севастополя гонят и гонят их, словно овечью отару.

— Вперед! За веру, царя и отечество — вперед! — кричит спасенный Петром офицер, и из его слов до сознания доходит последнее — отечество… Отчизна… Родная земля…

Уже вскочили французы в свои окопы, готовятся встретить матросов пулями, но поздно! Петр первым бросается во вражеские траншеи, закалывает французского офицера. В траншеи врывается весь матросский экипаж. Бьются штыками, прикладами, кулаками. Хруст, звон, хрипы…

Солдаты противника выскакивают из насиженных мест, бегут…

— Ура! Ложементы наши!

— Атю-тю, мусью! — кричат матросы вдогонку.

Петр, расталкивая своих, ведет к командиру двух пленных. Оба обожженные, черноволосые, заросшие, мундиры на них забрызганы кровью.

— Куда ведешь? — возмущенно спрашивает кто-то сзади. — Штыком их — и на тот свет!

— Безоружного, как лежачего, не бьют, — говорит Петр. — Пусть командир разберется.

После этого боя грудь матроса Кошки украсил второй Георгий…

Петр умолкает. Он взволнован. В памяти встало все до мельчайших подробностей. Заныла вдруг в груди севастопольская рана. Дрожали руки, словно в них только что была зажата винтовка. Пересохло в горле. Да разве это все? Эге-ге, не было такого дня и ночи, чтобы Петр не был в числе охотников, не ходил на вылазки, в секреты, не приносил трофеев или не приводил «языков». Про все рассказывать и недели не хватит…

Наталка сидела тихо, боясь пошевелиться. Так вот какой он, ее Петр! Как Иван-богатырь в сказке, что с семиглавым змеем бился…

Совсем рядом в чьем-то дворе прокукарекал петух. Ему ответил второй, третий. Через минуту все Ометинцы огласились петушиным криком.

— Ого, засиделись мы с тобой, Наталю, до первых петухов, — поднялся Петр. Встала и дивчина. Омывая ноги холодной росой, шли они домой. Возле двора Миколы Касьяненко Петр обнял на прощание Наталку. Он и в темноте видел, как блестели ее глаза и дрожали тонкие, сломленные посредине брови.

— Серденько ты мое! — обдала его на прощание горячим дыханием дивчина и перескочила через перелаз в свой двор.

* * *

На другой день, в полдень, Петр пошел на панский двор. Он направился прямо к конюшне, Там за панскими выездными лошадьми присматривал Гнатко. Петр вошел в открытые ворота и остановился, прислушиваясь. Кто же тут есть? Из узких боковых дверей высунулся с мешком за плечами Гнатко. Он кинул мешок на пол, воровато оглянулся. Достав в углу из-под соломы большую торбу, ссыпал в нее из принесенного мешка овес и снова спрятал под солому. «От бесов богатей, — подумал Петр. — Лижет пану пятки и его же овес ворует».

Матрос вышел из-за столба и крикнул:

— Ты зачем панское добро раскрадываешь, чертов сын?

Гнатко побледнел и от растерянности не мог вымолвить ни слова.

— Кради-кради, бог с тобой, — махнул рукой Петр. — Черт того пана не возьмет.

Гнатко стоял посредине конюшни в грязных полотняных штанах, в постолах, замазанных навозом. В растрепанных волосах торчала солома. Матрос подошел вплотную к конюху.

— Ты просил у управляющего разрешения жениться на Наталке? — спросил он сурово.

Гнатко беспомощно оглянулся, как бы ища чьей-нибудь поддержки, но в конюшне были только он и Петр, да еще били копытами по настилу из досок серые выхоленные жеребцы. Крикнуть? А что, если матрос схватит его своими железными лапами за горло? Уже давно ходят слухи, что в его руках какая-то чертячья сила. Да и он, Гнатко, вчера сам хорошо убедился в этом. Переломает ребра, а тогда… Кому пожалуешься? Его даже становой пристав не хочет трогать. А Петр все наступает на Гнатка, зло смотрит на него, вот уже протягивает руку к его груди…

— Про… просил… Просили тато, чтобы управляющий написал пану, — заикается, выдавливая из себя слова, перепуганный парубок.

— Чего же ты, свинячье рыло, лезешь к дивчине, которая тебя не любит? Ах ты нахал! Думаешь, если вы богачи, то уже можете людскую душу топтать?

Гнатко молчит, переступая с ноги на ногу.

— Вытряхни из чуба солому, дурак, — приказывает Петр, — да иди со мной к управляющему. — Слышишь? Быстро!

Конюх, казалось, не слышал. Он смотрел на Петра ничего не понимающими глазами.