Орлица Кавказа

Иначе — напрасно матери, сестры и жены будут годами глядеть из-под руки на пыльную дорогу, надвинув на лоб черный платок печали — никогда им не увидеть больше своих братьев и сыновей, не внявших вовремя голосу рассудка.

Да и то сказать — что за край этот крохотный Зангезур? Так, родинка на громадном теле империи! Даже не родинка — а прыщ! Всего — ничего! И столько беспокойства вокруг.

И начинают из уст в уста, от одного заключенного другому, ползти вполне достоверные тревожные слухи: что, говорят, из самого «Фитильберга», то есть Петербурга, от императора! — прибывает гонец за гонцом со строгим наказом: так проучить дерзких зангезурцев, чтобы и детям и внукам через сто лет неповадно было бы!

Что греха таить — не у каждого хватило мужества устоять перед лицом столь грозной опасности. Многие начали ворчать, дескать, что же, пропадать нам теперь из-за каких-то бандитов! Подумаешь, Гачаг Хаджар, Гачаг Наби!

Они не поделили чего-то с властями — так пусть сами и расхлебывают. Подумаешь, большая заслуга — выпустить острым лезгинским кинжалом кишки в укромном месте зазевавшемуся офицеру! Одним больше, одним меньше… А их на земле нашей тьма, тьма и осталась. Кому же на пользу эта лихость?

Нет, как хотите, но верить каждому, кто соловьем заливается, восхваляет Наби и Хаджар, не следует. Мало ли пустозвонов на белом свете? Что же, каждому внимать так, словно он не собственные домыслы рассказывает, а читает нам суры из корана, завещанного Пророком? Не слушайте их, правоверные! Лучше преклонить колена перед престолом Его Императорского Величества. Он и казнить может, и помиловать. Милосердие его, говорят, неисчерпаемо. Если он и накажет кого, то на семью преступника гнев государев не обрушится. Больше того, он позаботится о том, чтобы пригреть малых детей, оставшихся сиротами, чтобы взять их под свою могучую руку.

А от этих бандитов — разве от них дождешься благодарности или щедрого покровительства?

Государь ратует за мир и спокойствие, бандиты — за кровь и вражду. Государь взывает к богу и его закону — а эти отвратили лицо свое от святых дел… Думайте сами, люди, с кем же вам надлежит быть?

Покаяться надо, пока не поздно. Признать свои прегрешения и просить о снисхождении…

Вот такие разговоры шли среди тех, кто познал ад в гёрусской тюрьме. Конечно, нетрудно понять, откуда дул ветер, какие сладкие языки напевали столь подлые речи! Как бы ни слаб был губернатор, как бы ни унывал уездный начальник — мощная машина самодержавия работала, подминая под себя слабых. Чиновники трудились, не зная устали, сея рознь, недоверие и убивая надежды. Кровью пахло в те дни в Зангезуре, кровью. Словно вздулись от страшного напряжения жилы огромного страшного чудища…

Все притихло в ожидании того, что не сегодня, так завтра, а может, через час или минуту, вдруг загремят по всему краю страшные барабаны и двинутся солдатские ряды, штыки вперед, на мирные дома и села. Словно вот-вот загрохочут пушки и вырвется из их жерл черный дым, заволакивающий пылающие руины. Виновные и невиновные — все лягут рядом у околиц своих сел, сраженные картечью и порубанные кривыми казацкими шашками.

— Где Гачаг Наби? — спросит громовой голос. — Поймайте его сами и доставьте ко мне связанным по рукам и ногам! Не то и отцы ваши, и деды разделят судьбу тех, кто уже лежит в поле, не дождавшись савана и погребения! А затем и женам вашим, и детям придет черед! Выдайте и тех, кто укрывал непокорных. Кто кормил их, поил, давал кров и ночлег. Потому что лучше отдать для сурового суда десяток заблудших, чем смотреть, как горят дома ваших предков. И зачем вам оставлять уцелевшим в наследство на многие годы только смрадный запах пожарищ?

Трудно, трудно устоять перед ужасом и искушением. Черные тучи нависли над Зангезуром, легли на верхушки плавных зангезурских гор, поросших густыми лесами. Иногда меж тучами блестели молнии, и тогда казалось, что это сверкнул грозный меч, занесенный беспощадной рукой, готовый обрушить свою исполинскую мощь…

Хмурые дни стояли над Зангезуром, не благодатным ливнем грозило разрешиться томление, а кровавым дождем.

Что же делать? Что делать?

Может, не стоило вставать на борьбу с ненасытным и беспощадным дивом? Может, прекратить сопротивление? Может, стоило Ало-оглы прийти к порогу губернаторского дома и бросить свое верное ружье в грязь у губернаторского крыльца, под ноги вышедшему навстречу генералу?

Ну, чем это грозит? В крайнем случае — махнет губернатор платочком и уйдет, не глядя, в дом, чтобы не видеть, как терзают его свирепые псы-казаки удалого разбойника, отсекая ему голову, руки, ноги, вынимая из груди еще бьющееся сердце? Чего там… После смерти уже ничего не страшно. И даже не увидеть оттуда, из краев, куда уходят души правоверных, не увидеть участи Ханали-кызы…

В конце концов, замахнулся плеткой на гору — сам виноват! Сам и терпи. А остальным дай надежду. Дай возможность, хоть призрачную, взывать к милосердию и ждать спасения…