Орнамент

Рудо чувствовал себя неловко, и все время оборачивался ко мне, словно стыдясь за свою мать или ожидая поддержки. Когда ему уже стало невмоготу, он поднялся, вынул из шкафа флейту и прежде чем начать играть, снова подмигнул мне и лукаво улыбнулся. Он выдул из инструмента несколько писклявых тонов. Больная ненадолго утихла. Она заворочалась в постели, и поскольку сын не переставал играть, начала медленно приподнимать голову, так что я мог разглядеть ее лицо, которое своим выражением напомнило мне Йожо, когда на нем не было очков; не знаю, почему, она остановила взгляд именно на мне, показалось даже, что старушка сейчас засмеется, но она снова легла и стала причитать. Я был в растерянности. А ты наверняка это заметила. Обратившись к Рудо, ты принялась упрекать его в черствости, но он тебя не слушал. И продолжал играть.

Мать Йожо ненадолго прервала свой плач и снова спросила: — Эвочка, кто этот человек?

Ответа она не получила, поскольку в центре внимания был теперь Рудо.

Старуха рассвирепела. Над красно-полосатым одеялом снова появилось осунувшееся лицо, ее недобрый взгляд опять устремился сначала на меня, а потом уперся в Рудо, но тот не стал обращать на нее внимания. Тогда она сжала кулаки и начала давиться ядовитыми словами: она выхаркивала и выплевывала их, брызжа слюной, но ее слова производили обратное действие: чем злее они были, тем радостнее звучала мелодия флейты. Вдруг во взгляде матери промелькнуло злобное желание попрекнуть сына его горбом, который когда-то сама породила, а теперь готова была навсегда выблевать из себя через уста, но она тут же испугалась собственной мысли, не высказала ее, а только завыла, и были в этом вое: и жалость, и горечь, и ненависть.

Рудо стоял посреди комнаты, немного наклонившись, с головой, повернутой вбок, с горящими глазами. Казалось, что он дует в флейту носом. Локтем левой руки он словно обнимал свой горб. Пальцы легко касались отверстий и бегали по клапанам, вторившим мелодии тихими щелчками. Он играл и не дал отвлечь себя от игры, даже когда мы уходили.

Тем временем на улице стемнело. Мы шли пешком до Брусок. Рудо словно сопровождал нас игрой на флейте. Мелодия, которую он начал играть перед нашим уходом, отзывалась в ушах, от нее невозможно было избавиться. Несколько раз я даже принимался ее насвистывать. Ты сетовала, что отношения между Рудо и крестной с каждым днем становятся все хуже, но потом задумчиво умолкала, а я, наоборот, слишком разговорился, поскольку ты меня не прерывала. Однако на разговоре я не очень-то сосредоточивался. Иногда я даже не замечал, что говорю; так бывает, когда у нас в голове накапливается столько мыслей, что мы не в состоянии упорядочить их по степени важности, порой говорим о чем-то второстепенном и незначительном, а нечто, о чем следовало бы сказать, остается в нас, возможно, мы никогда уже о нем и не вспомним, да и тот, другой, пусть даже у него будет сколь угодно благоприятный случай пробудить в нас это нечто, не догадывается о благоприятности случая и не знает, о чем надо спросить, и в результате это нечто, что было когда-то главным, вспоминается позднее как второстепенное, если только вовсе не забылось или будет забыто навсегда. Вот и сегодня у меня столько ответов и столько вопросов, но вместо того, чтобы отвечать и спрашивать, я решил рассказать какую-то бестолковую историю, будто для меня совсем неважно, слушает ли меня кто-нибудь и не попал ли этот слушающий в еще большую передрягу, чем я. И все-таки я хочу, во что бы то ни стало, закончить свой рассказ.

Дорога была долгой. Пока я болтал, мы шли еще более или менее быстро, но потом я стал сам себе действовать на нервы и предпочел утихнуть, так что часть пути мы прошли молча. До Брусок было уже недалеко, когда ты спохватилась, что надо бы поторопиться, а то я не успею на автобус. Это навело меня на мысль, что не нужно терять время даром, и, сделав несколько шагов, я остановился и начал тебя целовать. Но ты, наверное, все еще думала о Рудо и его матери и поэтому слегка сопротивлялась, а мне не хотелось быть слишком навязчивым. Вскоре мы двинулись дальше. Шагов через десять мы снова остановились, на этот раз ты держалась более раскованно, но и это не могло меня удовлетворить. Никогда еще я не спал ни с одной женщиной. Кто бы мне поверил? Перед приятелями я корчил из себя героя, они могли бы подумать, будто у меня за плечами невесть что, но в действительности я был стыдлив, и все женщины, которые меня хоть немного знали, могли ценить во мне лишь умелого оратора. Но в отношении тебя я не чувствовал никаких преград. И вознамерился с тобой переспать. Наверное, было даже неважно, люблю я тебя или нет, речь шла об опыте, все остальное виделось мне второстепенным. Каким же я был глупым мальчишкой! Стыдился всех своих якобы геройских поступков, а сегодня хочу выставить себя героем, сознаваясь в этих смешных и совсем негеройских поступках.

Ты проводила меня до автобусной остановки, хотя оба мы знали, что автобус давно ушел. — Тебе придется ехать на последнем.

Я отвечал, что мне все равно.