Орнамент

Я рассказал ему, что встречался с Эвой и что мы вместе ходили к его матери. Невозможно было и предположить, насколько это его возмутит. Он долго шагал по комнате, нервно размахивая руками, и все повторял, что он меня об этом не просил.

— Я думал, ты будешь рад узнать, что у вас нового.

— Скажи еще, что поехал в Бруски ради меня! Я в таких твоих услугах не нуждаюсь. Занимайся своими делами, а в мои не вмешивайся!

Я стал объяснять, хоть это было и неправдой, что встретился с Эвой в Трнаве, и что именно она уговорила меня проводить ее до Брусок. Потом мы пошли прогуляться, потому что Эва хотела навестить мать Йожо, чтобы потом передать через меня, как та себя чувствует.

Йожо на минуту умолк. Он нервно дернул рукой, будто хотел постучать пальцами по столу, потом взял со стола газету, со злостью бросил ее на пол и снова начал ходить по комнате. Внезапно он остановился возле меня, развел руками и посмотрел мне в лицо. — Ей-богу, не понимаю, зачем она тебя туда потащила. — Потом подошел ближе и бросил на меня еще более пронзительный взгляд, глаза его словно вылезли из орбит, так что на мгновение мне показалось, что они почти касаются стекол очков. — Послушай! Что все это значит? — спросил он охрипшим голосом. Выражение его лица было таким странным, что я невольно улыбнулся.

— Ты с ума сошел! Смотришь на меня, будто в чем-то подозреваешь.

— Скажи на милость, зачем ты туда поехал? — допытывался он.

— Зачем?! Йожо, ведь ты сам меня туда в первый раз послал. Каждый день рассказывал мне о своих родных, хотя мне это было совсем не интересно. Ты послал меня в Бруски и даже не спросил, хочется ли мне туда ехать. Ну, хорошо, — продолжал я, хотя он несколько раз пытался меня перебить. — Предположим, в этот раз ты меня в Бруски не посылал, но уж что случилось, то случилось. Если я правильно понимаю, больше всего тебя возмутило то, что я пошел навестить твоих маму и брата. Но я же сказал, что меня туда повела Эва, я пошел только ради нее. Не могу понять твоего поведения. Ты что, стыдишься своей семьи?

Он не удержался и осыпал меня ругательствами, некоторые из которых должны были его самого как священника смутить, поэтому он немного опомнился, потер пальцами покрасневшее лицо, и после обоюдного краткого молчания, во время которого он, видимо, подыскивал слово, которым мог бы смягчить все им сказанное, бросил мне: — Балбес!

Потом подошел к окну и стал смотреть на улицу. Когда он снова вернулся к столу, то выглядел уже спокойнее, меньше жестикулировал и говорил почти равнодушным тоном. Но вскоре я заметил, что он только делает вид, а на самом деле все еще борется с гневом, который вот-вот вырвется наружу. Он стал расспрашивать про свою семью, и я рассказал ему понемногу о каждом его родственнике, но лишь вкратце, потому что он все время прерывал меня какими-то посторонними, не относящимися к делу вопросами, как будто подробности были для него неважны. Под конец он спросил, не могу ли я сказать ему, в какой мере я подружился с Эвой. Я ответил уклончиво, не зная, что он имеет в виду, задавая этот вопрос. — Я уважаю ее. Но как-то более близко с ней не знаком. Она серьезная, но умеет быть и веселой. С ней можно говорить о чем угодно.

Его настроение сразу же заметно изменилось. Весь его гнев будто рассеялся. Даже дураку было ясно, что Эва интересует его больше, чем все другие родные. Он позволил мне продолжить рассказ, и когда я отметил, что Эва отличается самостоятельностью и трезвым взглядом на вещи, согласился со мной. Постепенно из этого возник радостный разговор, в котором ни один из нас не пытался скрыть, что каждое слово о ней нам дорого, что любую мелочь, касающуюся Эвы, лучше упомянуть два раза, чем забыть о ней. Это была словно какая-то игра, в которой два человека делятся или одаривают друг друга словами. Он снова, как много раз прежде, вспоминал годы учебы в семинарии, куда Эва, хотя и была тогда еще ребенком, приходила его навещать. Я знал все это уже так хорошо, будто сам там был. Но невольно, и не стоит даже сомневаться в том, насколько естественно, закралась мысль, что пережитое им, особенно его отношение к Эве, которое наверняка более прочно и долговечно, чем мое, все-таки невозможно сравнивать с тем, что происходит сейчас между Эвой и мной, что между нами было и еще будет, если Эва после того, как я с ней переспал, не начала или не начнет мною пренебрегать; рано или поздно она поймет, что этим я что-то испортил и сломал. Или я ошибаюсь? Изменится отношение Эвы к Йожо и мое отношение к Йожо, а значит, наверняка должно измениться и отношение Йожо к Эве…

Немного погодя, я пошел за ним в сад.

— Йожо, извини за то, что я сюда пришел, но, хотя мы сейчас так хорошо с тобой поговорили, мне все время кажется, что ты на меня сердишься. Только я никак не пойму, чем я тебя обидел. Скажи, где я сделал ошибку.

Он взглянул на меня. — О чем это ты говоришь?

— Все-таки мне кажется, что ты на меня сердишься.

— Почему?

— Я не знаю. Но если ты тоже не знаешь, почему тогда ушел?

— Я хотел немного подумать.