Оруэлл: Новая жизнь

Завершив работу над "Львом и единорогом", Оруэлл вернулся к журналистике. Это были рутинные задания, но даже самые будничные заказы из "Time and Tide" намекают на более широкие вопросы, которые горели в его сознании. Практически последней статьей, которую он написал в 1940 году, была рецензия на фильм Чарли Чаплина "Великий диктатор". Оруэлл восхищался Чаплином, хотя и признавал, что в фильме не больше единства, чем в обычной пантомиме. Великим достижением актера, по его мнению, было то, что он "выступал за некую концентрированную сущность простого человека, за неистребимую веру в порядочность, которая все еще существует". Январь 1941 года был таким же ледниковым, как и его предшественник. Из Родмелла в Сассексе в день Нового года Вирджиния Вульф жаловалась на "клокочущий ветер, похожий на циркулярную пилу". Неделю спустя она отметила "пустоту. Сплошной мороз. Все еще мороз. Горящий белый. Горящий синий". Через четыре дня она была в Лондоне, осматривала разрушения вокруг Храма, бродила "по заброшенным руинам моих старых площадей", где древняя кирпичная кладка превратилась в белый порошок. Дневник Оруэлла за следующий месяц предлагает похожее, хотя и менее импрессионистическое описание собора Святого Павла, едва тронутого бомбами и возвышающегося как скала среди груды рухнувшей кладки.

Хотя он знал, что нынешняя ситуация исключает возможность серьезной работы, круг интересов Оруэлла начал расширяться. В частности, его связь с Коннолли принесла плоды в виде приглашения регулярно готовить "Лондонское письмо" для леворадикального американского политического журнала Partisan Review, редактор которого Клемент Гринберг появился в Horizon. Формат - заметка в две тысячи слов, освещающая актуальные темы дня, военные события и политические новости, отвечающая просьбе редакторов "о том, чего не говорят в новостях", но в то же время оставляющая место для репортажей и обоснованных спекуляций - пришелся Оруэллу по вкусу, и заказ стал регулярной частью его рутины. Если и был какой-то недостаток в этой возможности обратиться к новой аудитории трансатлантических читателей, то он заключался во временной задержке: между отправкой и публикацией прошло два месяца (первое письмо, написанное 3 января, появилось в номере за март/апрель), и многие предсказания Оруэлла оказались серьезно ошибочными. Тем не менее, письма являются бесценным путеводителем по состоянию Оруэлла на момент их написания, политическим сплетням, которые он собирал, и его мыслям о литературной сцене военного времени. Например, письмо номер один, написанное за месяц до выхода "Льва и единорога", уже показывает отход от некоторых позиций, занятых осенью. После двадцатилетней инерции "повсеместно ощущалась готовность к радикальным экономическим и социальным переменам". Однако теперь казалось, что момент прошел: "квазиреволюционное настроение" улетучилось.

Первый залп Partisan Review заканчивается репортажем из разрушенной войной столицы, взятым из дневника Оруэлла: аккуратно сметенные кучи стекла, запах выходящего газа, узлы экскурсантов, ожидающих у кордонов, где лежали неразорвавшиеся бомбы. По его мнению, вновь утвердилась некая нормальность, когда "все были счастливы днем, не думая о предстоящей ночи, как животные, которые не могут предвидеть будущее, пока у них есть немного еды и место под солнцем". Те же чувства вызывали у него поздние ночные поездки по станциям метро, на которых сотни лондонцев из рабочего класса начали разбивать палатки в качестве убежища от бомб. Его успокаивал "нормальный, домашний воздух": молодые супружеские пары, укрывшиеся под распечатанными прилавками, спящие семьи, "разложенные в ряд, как кролики на плите". Он решил, что здесь, на бетонных платформах, где сыпались бомбы и пролетали самолеты "туда и обратно, каждые несколько минут", все еще можно вести какую-то приличную, коммунальную жизнь. Дневник напомнил ему время, проведенное на Востоке, "когда ты все время думаешь, что убил последнего комара в своей сетке, и каждый раз, как только ты гасишь свет, начинает жужжать другой".